1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Разумные солдаты осознавали, что вернейший шанс уцелеть – не покидать строя, и даже когда от полков почти ничего не оставалось, ядро держалось вместе, часто не более чем пару дюжин человек вокруг полковника и боевого орла. Когда их становилось и того меньше, уцелевшие принимали меры для спасения знамени. Доктор де Ла Флиз сам наблюдал, как сразу после Красного горстка выживших бойцов и офицеров 84-го линейного полка, открепив орла от древка и бережно завернув, повесили дорогой им знак на спину полковнику[182]. Затем, сняв полотнище, они сложили его, и командир обернул знамя вокруг груди, закрепив его под мундиром. Покончив с этим, они торжественно обнялись и тронулись в путь с полковником в середине{792}.

Даже кавалеристы, потерявшие лошадей и вынужденные идти пешком, изо всех сил стремились догнать конных товарищей до ночевки, хотя это и заставляло их предпринимать нечеловеческие усилия. Однако люди знали, что найдут среди своих средства подкрепления сил физических и моральных. Некоторые кавалерийские формирования решались сойти с дороги и следовать параллельно ей, поскольку так вернее удавалось держаться вместе. Генерал Хаммерштайн[183] с сотней оставшихся вестфальских всадников именно так и поступил: они ушли в сторону, что позволило им сохраниться как единой части{793}.

Случай с сержантом Бургонем, у которого начался жар после Красного, отчего он отстал от своих, служит хорошим примером участи отбившихся солдат. Он вдруг очутился в совершенном одиночестве в промежутке между маршевыми эшелонами и, хотя ему повезло не встретиться с казаками, по дороге он видел множество тел убитых и обобранных ими людей. Когда поднялась метель, Бургонь заблудился и в отчаянии тащился по глубокому до колена снегу, спотыкаясь о трупы людей и лошадей. Он изнывал от голода, но не мог даже отрубить куска мяса от встречавшихся на пути конских останков, поскольку те замерзли и словно бы окаменели, а потому приходилось удовлетворяться пригоршнями снега с кровью лошадей. Скоро сержант превратился в отчаявшийся живой труп и непременно погиб бы, когда бы не спасший его товарищ{794}.

Любые даже малые промежутки между двигающимися колоннами таили в себе опасность, ибо кружившие всюду казаки всегда находились начеку, готовые наброситься на добычу, не представлявшую риска для них самих. Когда рвалась упряжь у повозки и требовалась остановка для починки, она оказывалась по существу обреченной, если только ремонт не удавалось закончить до прохода хвоста колонны. Одиночка или небольшая группа солдат, задержавшихся нарубить кусков мяса мертвой лошади или развести костер, тоже запросто рисковали угодить в лапы к врагу.

Пленных по мере продолжения отступления на втором его месяце все чаще ждала самая незавидная судьба. При захвате их обчищали до нитки. Большинство казаков из иррегулярных отрядов не имели иного интереса к войне кроме добычи, а потому они хватали все представлявшее с их точки зрения хоть какую-нибудь ценность. Ближе к концу кампании встречались казаки с парой дюжин висевших на шее карманных часов, одетые в несколько богатых мундиров и шинелей, со сверкающими золотом эполетами, в самых разных шляпах с украшением в виде султанов и плюмажей на головах. Успев к тому времени нахватать много всевозможной добычи, они подвешивали ее к своим похожим на подушки седлам. Среди брошенного за Красным багажа один казак отыскал парадную форму Нея, которую не замедлил напялить на себя, и потом французские пикеты иной раз имели удовольствие лицезреть волосатое чудище в мундире маршала Франции, трусившее в их направлении на такой же косматой, как всадник, казацкой лошадке и показывавшее им язык прежде, чем ускакать на галопе{795}.

Регулярные казаки[184], ополченцы и даже солдаты линейных частей усматривали в войне редкую благоприятную возможность немного нажиться, причем то же справедливо и в отношении офицеров. Они не могли тащить с собой тяжелую добычу и удовлетворялись деньгами и ценными предметами. А посему когда французы сдавались регулярным войскам, у них отбирали только лучшее. Однако подобное мало утешало, поскольку от всего остального пленных освобождали те же казаки, задача которых часто состояла в обеспечении сопровождения этапам в Россию.

Суб-лейтенант 23-го драгунского полка Пьер Оврэ и четыре его товарища отстали на марше и попали в руки казакам. «Первым делом они отобрали моего коня, коего я счастливым образом сумел сберечь от суровости зимы, служившего для транспортировки моего личного имущества и вещей товарищей, – писал он. – Они взяли все и добрались до моего portmanteau, где хранилось кое-что из ценного нижнего белья и маленькая коробочка с драгоценностями, доставшаяся мне в Москве. Затем они обыскали нас и, не найдя денег у меня, решили, будто я прячу нечто, способное утолить их алчность. Они с такой яростью разорвали на мне одежду, что причинили ужасную боль. Но страдания мои не смягчили их сердец. Они раздели нас и принялись лупить деревянными древками пик. Мы оставались в кошмарном положении в снегу, на морозе в этом ледяном климате в течение некоторого периода, до тех пор пока казаков не спугнуло приближение крупного отряда французских солдат»{796}.

Майор Анри-Пьер Эвертс из 33-го легкого полка 4-й пехотной дивизии 1-го корпуса Даву попал в плен под Красным. Его ободрали донага прямо на поле боя русские пехотинцы, забрав все ценное, а потом полезли в драку друг с другом из-за его часов. Когда майора и других офицеров привели в русский лагерь, они пожаловались офицеру, и генерал Розен[185] нашел для него шинель и дал выпить, желая успокоить и утешить его. На следующий день Эвертс отправился в путь в колонне из 3400 пленных, из которых до провинциального городка, призванного служить их местом содержания, добрались от силы четыреста. Казаки из конвоя вообще не давали пленным еды и позволяли местным крестьянам пытать их, когда те останавливались на ночевку{797}.