Нездешние - Роберт Джексон Беннетт

Мона наводит оптику на цель. Оценивает дистанцию, ветер… хотя все это не важно, когда мишень такой величины…

Но гигант не движется с места. Разворачивается.

На Мону смотрят два огромных, светящихся фонарями глаза.

Она напрягает указательный палец.

Время замедляет ход, и все дальнейшее занимает, наверное, миллисекунду.

Мона думает: «Оно меня не видит. Не может».

(Но разве Мона не дочь этого создания? Вдруг оно способно увидеть ее, как видит малышку Моны? Вдруг оно всегда знало, где она, выжидало, а теперь начало подозревать…)

Дергается гигантская рука.

Воздух потрескивает.

Запах озона. Белая вспышка.

И где-то раскат дальнего грома.

Парсон видит, как в крышу здания бьет молния. Глухой раскат грома доносится к ним на плато.

– О нет, – шепчет Парсон.

За его спиной недовольно хнычет младенец на руках у Грэйси. Малышка отвлеклась на платье девушки – заинтересовалась яркими полосками. Грэйси понемногу становится менее… такой, какой была, а более человечной и более оцепенелой. Она уставилась в пространство пустыми глазами, словно от боли и горя даже плакать не может.

Парсон, забыв о них, вглядывается в городок. Почерневшая крыша затянута дымом. Надо полагать, Мона погибла, а значит, надо искать другой способ… но тут он видит в дыму фигуру, неподвижно застывшую с винтовкой у бедра и уставившуюся вперед.

Он ждет. Ни Мона, ни гигант не шевелятся.

– Что она делает? – спрашивает он.

Сознание возвращается к Моне не сразу. Первым оживает обоняние: пахнет чистыми простынями, свежевычищенным ковром, и, похоже, поблизости что-то печется.

И тут в сознание врывается мысль, пробуждающая его целиком: «Тут что-то не так!»

Мона открывает глаза.

Над собой она видит потолок. Не просто потолок – потолок дома ее детства в Западном Техасе, она тогда училась в четвертом и пятом классе. Мона знает его наизусть. Сколько раз она лежала, уставившись в потолок, когда ей не спалось? Она помнит обрывки плаката с Гленом Кэмпбеллом, который наклеила, а отец велел снять эту дрянь, и еще светящиеся в темноте звездочки – она их так и не отлепила.

Мона садится, переворачивается и спускает ноги на пол. На разноцветном ковре видны давние пятна (вот там она во втором классе пробовала расплавить мелок), но в общем он чистый; на полках множество книг, расставлены пластмассовые лошадки; в углу ее старенькое пневматическое ружьецо, которое она чистила, как настоящую винтовку. И кто-то где-то печет хлеб.

Открыв дверь, Мона выходит в коридор, протирает глаза. Проходя кабинет, она видит тусклый оранжевый отблеск в подвесках люстры, а в углу обтрепанные снимки, их надо бы основательно подрезать, и на столике у входа мисочку с ароматическими лепестками. А в потертом старом кресле перед телевизором сидит Лаура Брайт, в девичестве Альварес.

Такой Мона видела ее лишь однажды: на ней красное платье с катушки пленки, найденной Моной на чердаке, она безупречна, неправдоподобно совершенна: завиты волосы, помада наложена с хирургической точностью. Она с немного скучающим видом листает номер «Жизни на юге». Когда она облизывает палец, Мона видит прекрасный ярко-красный маникюр – она не припомнит, чтобы у матери бывали когда-нибудь такие отличные ногти.

Все не так. Мона понимает, что все не так. Но здесь, как во сне, очень трудно определить, в чем дело…

– Еще минутку, и будет готово, милая, – рассеянно говорит мать, когда Мона входит в комнату.

Мона не сводит с нее глаз. Делает несколько шагов от двери и спрашивает:

– Что готово?

– Хлеб, глупышка, – лизнув палец, Лаура переворачивает страницу, может, отмечает какой-то рецепт на будущее. – Хлеб с корицей.

Мона заглядывает в кухню. Горит огонек духовки, что-то в ней явно печется.

Она подходит к матери.

– Что… что происходит? – спрашивает она.

Мать поднимает глаза.

– Происходит? В каком смысле – происходит?

– Это… этого не было. Я была не здесь. И ты… тебя вовсе не было. По-моему.

Мать улыбается. Такая теплая улыбка. У нее глаза цвета сладкой ириски. Мексиканские глаза, как и у Моны.

– Ну, я решила, что нам надо потолковать. Что же ты не присядешь?

Она похлопывает по пуфику рядом со своим креслом.

Мона медленно, неохотно садится. Что-то зацепило ее в кухне: вентилятор под потолком. Она вспоминает, как отец его устанавливал, как бушевал, запутавшись в схеме проводки, когда весь свет в доме погас, потому что…

– Это был новый дом, – вслух говорит Мона.

– Что такое, милая? – спрашивает мать.

Новый дом. Они в него въехали через несколько лет после самоубийства матери.

Всплывает воспоминание: улыбающееся с серебристого экрана лицо Джина Келли.

– Этого никогда не было, да? – говорит Мона.

– Чего не было?

– Вот этого. Этой минуты.

– Зато сейчас есть, – с улыбкой отвечает мать.

– Да. Но когда я здесь жила… ты уже умерла.

– Я не умирала, любовь моя. Просто меня не было там, с тобой.

– Тогда это не настоящее. Все не настоящее. И ты не моя мама.

– Как же не мама? – Она немного обижена, но прощает. – Я всегда была твоей матерью, Мона. Я понимаю, тебе сейчас не по себе. Ты так долго меня не видела. И ты меня, в сущности, совсем не знаешь. Но теперь я вернулась. И хочу остаться здесь. Ты против? Не хочешь, чтобы я осталась?

Мона морщит лоб (отчего-то в этом месте – а может быть, в этом времени? – очень трудно думается) и вспоминает.

Был бой. И ребенок. И она лежала под солнцем на крыше здания, глядя в зеркало…

Зеркало.

Она открывает глаза.

Все дрожит. За этим миром есть другой, полный солнца и гор.

И обратно. Назад, в освещенный оранжевой люстрой кабинетик, к улыбающейся женщине в кресле.

Она начинает соображать.

– Зачем ты меня сюда притащила?

– Затем, что хочу видеть тебя на своей стороне, милая. Место дочери – на стороне матери. Я хочу видеть тебя хорошей дочерью. Хочу, чтобы ты была такой, какой должна быть.

– Какой ты хотела меня видеть.

– Пожалуй, да, – говорит мать. Голос невероятно мягкий, успокаивающий. – Хочу, чтобы ты была здесь, со мной.

– Зачем?

– Затем, что здесь ты была бы счастливой. Тебе трудно дается счастье – верно, Мона?