Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

В компаниях, в которых Венедикт Ерофеев оказывался в 1970-е годы и во второй половине 1980-х, за редким исключением преобладали чужие, что-то пописывающие люди. Они ему не нравились ни по уму, ни по виду, ни по путаным речам. Однако наблюдать этих самонадеянных говорунов и всматриваться в их лица было ему не в тягость. Чаще всего — любопытно. При всём их агрессивном поведении из воспалённых глаз с опухшими веками выглядывало что-то жалкое и растерянное. Они явно нуждались в чьём-то дружеском попечительстве, напряжённо выискивая влиятельного и приветливо к ним настроенного человека. Особенно того, кто содействовал бы их продвижению в жизни.

Мысль, что они будут призваны в круг избранных, волновала этих людей до сердцебиения. Выпивка стимулировала развязный тон их речей, однако в таких компаниях Венедикт Ерофеев чувствовал себя неуверенно, словно попал по ошибке в гости к неандертальцам. Он не знал, как с ними себя вести, о чём говорить, и был им тоже малопонятен. Находясь среди незнакомых людей, он, не веря глазам своим, наблюдал, как смотрящие на него тупые лица преображались в изумлённые. Возникающее внутреннее напряжение в таких случаях всегда снижала смешливость — врождённое свойство его натуры. Вот почему его скепсис почти никогда не переходил в отчаяние. Театровед Ирина Нагишкина вспоминает слова Венедикта Ерофеева: «Жить опасно, страшно, больно и очень смешно...»11

Веничка из поэмы «Москва — Петушки» не абы какой и, как говорят, не лыком шит. Он не ищет приключений на свою голову. Они сами его находят. В его действиях присутствует благородная цель — доехать с подарками до Петушков, своей земли обетованной, до своего горнего Иерусалима, где его ждёт молодая женщина с косой от затылка до пят с трёхлетним заболевшим малышом, знающим букву «ю». Может быть, там-то он наконец-то бросит якорь. На этом пути лишь одно серьёзное препятствие — его алкогольная зависимость. Маршрут поезда из Москвы в Петушки не случаен, полон особого, метафизического смысла. Это продуманное бегство из города, олицетворяющего апогей власти государства, его мощь — третий Рим, существующий при всеобщей вере, что четвёртому — не бывать. Он устремляется в новое пространство — туда, где, согласно его надежде, тленное существование необратимо преобразуется в духовное.

Как заметил один из читателей поэмы «Москва — Петушки», в этом шедевре Венедикта Ерофеева «отсутствует пещерный, эдакий патологический антикоммунизм/антисоветизм. Отношение к власти у Венички стрёмно-снисходительное, власть для него вещь в себе, он даже Кремль в Москве найти не может». Я думаю, что в данном случае этот внимательно прочитавший поэму читатель, восхитившийся ею и эмоционально очарованный, не оценил в должной мере интеллектуальные возможности Венедикта Васильевича. Советская власть не была для него вещью в себе. Он понял, что она собой представляет даже не из книг, а благодаря собственному опыту. По её бесчеловечному отношению к его семье и к нему самому, а также к судьбам миллионов других людей.

Вспоминается по этому случаю метафорическое высказывание о природе этой власти известного экономиста и писателя Николая Шмелева в пересказе его друга и коллеги Владимира Попова: «В чём состоит самая глубокая тайна советской системы? Я не сразу понял, мне понадобились годы, чтобы понять. Я думал, что на Лубянке есть подвал, там клетка, в клетке — три мудреца. Когда “припекает”, возникают серьёзные проблемы, члены политбюро идут в подвал к клетке за советом. Мудрецы им и говорят — “вводите войска в Чехословакию”, или “стройте ‘Атоммаш’ ”, или “поднимайте цены на мясо-молочные продукты”. Так вот, самая главная тайна советской системы состоит в том, что не только мудрецов, но и клетки и даже подвала на Лубянке нет»12.

Стоит признать, что люди власти в СССР в лучшее из лучших время его существования — в период брежневского «застоя», были такие же раздолбай, как герои Венедикта Ерофеева.

При всём своём экономическом планировании эта система жила на авось и полностью зависела от причуд судьбы и даров природы, которые могут когда-то неожиданно иссякнуть, то есть от незапланированных случайностей. Выживала она каким-то чудом, постоянно балансируя на краю пропасти, куда в конечном итоге внезапно для всего мира рухнула. Когда сползает с просевшего фундамента такая громада, откликнется всей планете.

Обман и враньё — средства, действующие на людей до какого-то времени. Они в своей эфемерности сродни миражу. А мираж имеет свойство рассеиваться.

Представьте себе, каково было оказаться в такой ситуации думающему и легкоранимому человеку. К тому же по-детски незащищённому. Естественно, герой поэмы «Москва — Петушки», как пафосно писал в своё время и при других обстоятельствах Оскар Уайльд, облачается в «покровы меланхолии и печали, как монарх в королевские одеяния». Поэтому-то у Венички из поэмы помимо цели добраться до жены с заболевшим сыном и духовно преобразиться есть ещё другое желание — пить до бесконечности и впасть в возвышающее его душу забытье.

При таком повороте событий город Петушки становится недостижимым мифическим местом, из христианского горнего Иерусалима превращается в буддийскую Шамбалу, где обитают, как уверяли Елена Блаватская и Елена Рерих, «великие души» — махатмы. При этом бремя грехов государства по отношению к людям не отсекается, а непомерно возрастает. Поэму «Москва — Петушки» было бы слишком просто назвать мифом об отчуждении и одиночестве. Она не столь однозначна, как представляют её некоторые читатели, последовательные борцы с пьянством и с людской распущенностью.

Читая поэму «Москва — Петушки», понимаешь, как хорошо и комфортно напивающемуся главному герою Веничке существовать в эфемерности. Ему не скучно беседовать с самим собой и с заботливыми ангелами, что, сострадая, кружат над ним.

Существует смелое предположение, что «Москва — Петушки» не про алкоголь вовсе и тем более не имеет никакого отношения к поставангарду. Она про ангела, но не павшего, а только слегка оступившегося и сломавшего крыло. Вот и вынужден он скитаться среди людей, а его бывшие собратья, печалясь, что не в силах ему помочь, всё-таки не покидают его. А алкоголь для этого ангела — средство забвения, создающее иллюзию его временного возвращения в заоблачные выси, которые больше ему не принадлежат.

Некоторые читатели поэмы подтверждают в Интернете эту гипотезу об ангельском происхождении её героя. Вот что пишет один из них: «Весь парадокс поэмы “Москва — Петушки” заключается в том, что она не о водке и розовом вермуте за один рубль сорок семь копеек, а о человеческой доброте и любви к людям и Богу, потому как этот самый герой (Веня) свалился на грешную Землю в силу каких-то непонятных причин и теперь должен жить с людьми. От прочитанного создаётся впечатление, что герой поэмы является или был когда-то ангелочком. Герберт Уэллс написал в своё время очень хороший роман “Подстреленный ангел” (другое название «Чудесное превращение». — А. С.). Этот роман заключал в себе идею тяжести земного бремени для такого упавшего с небес на землю ангела. Подобные люди-ангелы долго не живут. Они созданы совсем для другого, а если говорить точно, они противоположны земному злу, которое по своей привычке многие люди считают добром, поскольку с ним давно свыклись и смирились»13.