Вампиры: Опасные связи - Танит Ли

Лицо его сохраняло невозмутимость, словно ему было безразлично, что его расчленяют, как было безразлично все, что не требовалось для исполнения его сиюсекундных потребностей. Его глаза были такими же голубыми, как в тот день, когда Мона запала на него, тот же насыщенный бирюзовый оттенок, который для нее никогда не ассоциировался с ложью. Она вырезала их по одному — левый, правый. Вырезала его сладкий, лживый рот и острый аристократичный нос, а потом бросила в кучу то, что осталось от его головы.

— Подонок, — тихо сказала она себе под нос и швырнула все эти нарезанные и вырезанные куски в огонь.

Долгую минуту она наблюдала за тем, как их пожирают извивающиеся языки огня, такие же голубые, как его глаза. После этого она принялась за другие фотографии. По большей части это были моментальные снимки, сделанные их приятелями. Мона и Даниэль на всяких скучных вечеринках; она чувствует себя некомфортно в черном обтягивающем платье из магазина эконом-класса, он в своей извечной униформе — заляпанная краской футболка и драные джинсы, в руке самодельная папироска (слишком крут, чтобы соблюдать дресс-код). Мона и Даниэль на Джексон-сквер, позируют на фоне кованой решетки, вокруг яркий хаос картин Даниэля. Мона и Даниэль — влюбленные — стоят в обнимку, улыбаются и верят, что так будет всегда. Она передернула плечами и добавила эти снимки в огонь.

Потом фото только с Даниэлем. Снимки, сделанные ею, когда черты его лица и гладкие изгибы его рук что-то значили для нее. Даниэль с широкой кистью в зубах, щеки и грудь измазаны небесно-голубой и ярко-зеленой красками. Даниэль спит, сжав кулаки иод подбородком, как ребенок. Она исполосовала их ножницами и бросила в огонь.

Письма не сохранились, осталось только одно, последнее:

8/11/01

Мона, мне очень жаль, что все так повернулось. Я знаю, что был мудаком, и сделаю все, что угодно, лишь бы помириться, если ты только позволишь. Я знаю — тебе больно, но ты не можешь просто вычеркнуть меня после всего, что мы вместе пережили. Дай мне только шанс все объяснить. Если бы у меня была возможность увидеть тебя, поговорить с тобой, я уверен, у нас бы все склеилось. Эта неделя без тебя была сущим адом. Я не сплю. Не ем. Ни о чем не могу думать, только о тебе. Невыносимые ночи в этой пустой студии. Каждое утро я просыпаюсь и протягиваю к тебе руку только для того, чтобы обнаружить, что рядом пустота. Послушай, я понимаю, что не прав, но разве я уже не достаточно наказан? Мне так тебя не хватает. Теперь все будет по-другому, клянусь. Мона, прошу, позвони мне. Мне необходимо услышать твой голос.

Я все еще влюблен,

Даниэль

Мона тряхнула головой и добавила этот единственный драгоценный скетч в огонь. Пламя в действительности было жалким — так, темные раскаленные угли и бледные вялые язычки огня в центре широкого кирпичного камина. Получив на добавку письмо, огонь чуть взметнулся, вспыхнул поярче и снова угас. Не так много останков умерших взаимоотношений Моны и Даниэля можно было пустить на подкормку.

Еще оставалось несколько почтовых открыток, которые он присылал ей во время своей поездки в Париж. Одну за другой она скормила их огню, лишь вскользь пробежав глазами милые послания с бесконечными «люблю» и «скучаю», с бесконечными сердечками и виньетками. Позднее она узнала, что в ту поездку он трахался как минимум с тремя разными телками. Процесс сожжения этих последних обрывков их романа принес особенное удовлетворение.

Когда открытки почернели и скукожились и содержавшуюся в них ложь проглотил жадный огонь, Мона почувствовала легкое головокружение и прилив энергии от обретенной вновь свободы. Естественно, не обошлось без слез, без злости и битой посуды, но все это, казалось, было тысячу нет назад. Теперь же она чувствовала себя очистившейся, обновленной, сбросившей все лишнее до бойцовского веса. В квартире на Мэгэзин-стрит остались только принадлежащие ей вещи. Она медленно бродила по длинным комнатам и со странным трепетом касалась предметов обстановки. Ее старый скупой текстовый процессор, космическая консоль со стереосистемой, которая обошлась ей в кругленькую сумму плюс гонорар за первый роман. Стеклянная ваза с серо-белыми фрагментами костей, подобранными на бесхозных могилах нью-орлеанских кладбищ. Безвкусные, разноцветные бусы с ее первого Марди Гра.[43]Ее вещи, ее история. Неровные, но крепкие полки, сооруженные ею из подобранных то тут, то там досок и стекла. Два витых стула, спасенные с помойки и выкрашенные в серебристый цвет. Модели классических монстров: творение Франкенштейна и его невеста; агонизирующий Человек-Волк и ужасная Мумия; Призрак Оперы и Нечто из Черной Лагуны. Все выполнены и раскрашены в те времена, когда Мона не могла ни секунды выносить вид мигающего курсора. Они были ее слабостью, приводящей Даниэля в ужас. Он называл их самым дрянным, поштучно раскрашенным образцом нон-арта. Но они все еще были здесь, а Даниэль и его ИСКУССТВО исчезли, и это заставило Мону улыбнуться. Словно никогда и не было «Мона + Даниэль». Была только Мона, сейчас и навсегда. Она стала чуть мудрее и гораздо сильнее, она была готова выйти из дома и задать жару всему миру.

Мона сняла с себя одежду, встала под душ и почти целый час наслаждалась, стоя под прохладной струей воды. Сбривая волосы под мышками, она напевала «Я смою этого мужчину с моих волос». Когда-то она перестала сбривать волосы под мышками только потому, что Даниэль находил это сексуальным, и теперь она смеялась, наблюдая за тем, как еще одна часть ее прошлой жизни исчезает в стоке душевой кабины.

Чистая и благоухающая, с порозовевшей после душа кожей, она растянулась на своих новых, «пост-Даниэль» простынях, приобретенных на распродаже в «Вулворте» по девятнадцать долларов девяносто девять центов. Простыни были темные, чернильно-фиолетовые, и пахли невинностью и кондиционером для белья. Она улыбалась сама себе и мастурбировала. Она ни о ком не фантазировала. Вместо этого она представляла шелк, воду и запах собственной кожи. Каждый оргазм придавал ей сил и подталкивал ее вперед к новой жизни.

8/17/01

Привет, Мона!

Хитрая сучка, как ты там? Как жизнь в похотливом Нью-Орлеане? Знаешь, я прочитала твою книгу. Круто, ничего не скажешь. Здесь все клево, вкалываю, участвовала в нескольких достойных сессиях, но ты же знаешь — это мир мальчиков, а большинство парней не доверяют цыпочке на барабанах (даже такой непревзойденной богине ритма, как я). Но у меня все в порядке, живу на чердаке «Вилли-Би», где никого не волнует, если я играю всю ночь до утра. Жизнь прекрасна.

Вообще-то реальная причина этого письма (не считая откровенного желания обладать твоим телом) это то, что Лулу и я пишем демо с этой сумасшедшей басисткой по имени Ноктурна, и мы хотим записать «Румянец». Это была твоя лучшая песня, и мы были бы жутко рады, если бы ты приехала и спела. Возвращайся в Нью-Йорк-Сити и стань снова Дивой Де-моной. Всего на день, ради старых добрых времен. Мы даже билет тебе пришлем. Огромное пожалуйста, подслащенное комплиментами! Надо расслабиться и выпустить пар. Можем прокатиться голяком. Давно это было, леди. Скучаю по тебе.