Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто

Ночь прошла спокойно, и только на пикетах кое-где раздавались ружейные выстрелы, но утром, одиннадцатого числа, неприятель повел нападение всеми силами, и бой разгорелся упорный, особенно на правом фланге, где не было артиллерии; там горцам удалось даже потеснить стрелков. Конный полк Перекрестова блистательным ударом в пики высвободил цепь, но не сумел остановиться вовремя, пронесся слишком далеко, и был окружен черкесами...

“Тут,– говорит Власов,– завязалась жаркая сеча и убийство с обеих сторон произведено жестокое”. Подавленные грозной массой конницы, казаки не выстояли и понеслись назад... Горцы настигали и рубили их... Двадцать восемь казачьих тел осталось в руках неприятеля, более двадцати казаков прискакали израненные шашками... По счастью, оправившаяся пехота остановила черкесов – и дальнейшего успеха они не имели. В два часа пополудни неприятель сам прекратил нападения и стал отступать. Поле сражения осталось за нами. Власов приказал зажечь разом все шапсугское сено, и под прикрытием разлившегося моря огня отошел к Кубани.

Потери, понесенные казаками в этом двухдневном бою, были бы ничтожны, если бы конница в жару преследования не заскакала слишком далеко. “Случай,– как выражается Власов,– непредвиденный и неизбежный в подобных военных обстоятельствах”.

“Ни в одном деле со мною,– доносил он Ермолову,– неприятель еще не дрался с таким жаром и остервенением, и вероятно потому, что Заилийская местность есть та самая, с которой черкесы обыкновенно производят все свои нападения на линию”.

Обескураженные большой потерей, шапсуги вслед за тем разошлись по домам, но абадзехи стояли наготове.

Была наготове и линия. Тяжелую службу несли черноморцы в эти последние два-три самые суровые в году зимние месяца. Еще постовым казакам было ничего – на посту, нет-нет, да и задымится, бывало, труба в более или менее гостеприимной хате; но бесприютные вспомогательные отряды, вынужденные блуждать, как метеоры, по всему громадному пространству этой ломаной, излучистой линии постов и пикетов, довольствовались одними скудными бивуачными огнями и проводили ночи и дни под открытым, задернутым тяжелыми тучами небом, сыпавшим на них без устали то хлопьями снега, то мелкой изморозью... A отдохнуть, обогреться – нельзя. Лазутчики то и дело наезжали из-за Кубани с грозными вестями – и что ни лазутчик, то новая весть, и этих вестей так много, что трудно в них разобраться и отличить услужливую истину от коварных подвохов или пустой, праздной лжи. Линейная опытность предписывала считать верным лишь то, что добудут свои неутомимые, бестрепетные лазутчики-пластуны, но нельзя было пренебрегать и слухами, шедшими из-за Кубани. А по этим слухам приходилось ждать нападений на верховые, более удаленные от моря участки линии. Пластуны тоже подтверждали, что абадзехи, под начальством беглого чирчинейского князя Евбока, стягивали партии к Корсунскому селению. В ночь на восемнадцатое января двинулся туда и Власов. Казаки незаметно перешли Кубань и скрылись в лесу, на самой дороге, которую горцам миновать было нельзя. Абадзехи уже подходили к этому лесу и, конечно, поплатились бы жестоко за свою попытку, но мирные чирчинеевцы дали им знать о засаде – и партия вдруг повернула в сторону. Быстро шел неприятель на лесную засеку при Павловском посту, где новые переселенцы с небольшим прикрытием рубили тогда лес. Власову нельзя было терять ни минуты. Усиленным переходом он успел предупредить неприятеля, но абадзехи, и здесь предваренные мирными хомышеевцами, остановились вовремя. Тогда Евбок, убедившись в бесполезности дальнейших попыток, распустил свою партию.

Разошлись абадзехи, стали опять собираться шапсуги. Двадцать третьего января пластуны дали знать на Славянский пост, что неприятель намерен прорваться через Каракубанский остров. Есаул Чепурный взял с собою двенадцать конных казаков и поехал осматривать каракубанский берег, но там он моментально был окружен сотней пеших черкесов. Пришлось отчаянно и безнадежно прорубаться. Чепурный был ранен, один казак убит – и, вероятно, эта горсть сложила бы здесь свои казацкие головы, если бы не подоспела внезапная помощь. Из Ольгинского поста прискакал неутомимый, вездесущий Власов – и Чепурный был выручен.

Но тревожные известия не прекращались. Тогда на следующий же день, двадцать четвертого числа, Власов сам перешел Кубань в Тимошевском куте и стал впереди Елизаветинского селения, в лесах, по левому берегу Афипса, укрепив свой лагерь засеками и тремя батареями. Шапсуги этого никак не ожидали. Пушечный выстрел в горах возвестил тревогу, и партии, уже находившиеся в сборе, быстро стянулись к русскому лагерю. Теперь обе стороны стояли друг против друга в полной боевой готовности, но ни та, ни другая не начинали наступательных действий. Казаки, закрывали линию и угрожали аулам, шапсуги стерегли аулы и угрожали линии. Так прошла неделя. В самую полночь, с двадцать девятого на тридцатое января, Власов тихо поднял отряд и отвел его обратно за Кубань, на отдых. В лагере осталась только горсть пластунов, которые днем поддерживали перестрелку, ночью раскладывали большие огни и вместо часовых расставляли на вышках чучел. Этим способом удалось продержать шапсугов еще два дня в сборе против опустевшего лагеря. Но наконец и их терпение истощилось. Шапсуги стали рассуждать, что если Власов стоит на Афипсе и большие силы закрывают второй участок, то, значит, в остальных частях кордона охрана слаба, посты менее бдительны, и потому не мешало бы им заглянуть на Кубань. Предложение это было принято. И вот первого февраля, оставив на месте своего становища большие огни, чтобы ввести в заблуждение Власова, которого они все еще считали стоявшим в лагере, скопище двинулось на Марьевскую станицу.

В Марьевской, действительно, не ожидали нападения; к тому же был праздник, Сретение, и казаки собирались к обедне. Скот, как и всегда, с раннего утра был выпущен на пастьбу в степь. Горцы все это выведали, и двести всадников перебрались на русскую сторону, четыреста остались на том берегу, чтобы принять добычу и пленных. Переправа сделана была в Марьевском куте, где стояла батарея, которую горцам миновать было нельзя. Но они так были уверены в успехе, что даже не обратили на нее никакого внимания, а между тем с батареи дали сигнальный пушечный выстрел и пустили по ним несколько ядер. В станице также ударили тревогу. Там в это время стояли семьдесят конных казаков, с войсковым полковником Зинченко, и пеший Черноморский полк, с полковником Долинским. Не зная причины тревоги, оба они быстро двинулись к той батарее, откуда был подан сигнал, и на пути, в глухом Марьевском куте, там, где Кубань делает крутую излучину, Зинченко первый наткнулся на неприятеля. Двести черкесов, скрытно пробиравшихся камышами к селению, не дали казакам опомниться и бросились в шашки. Казаки подались назад, но тут подоспел Долинский, и горцы, увидев перед собой значительные силы, поскакали к Кубани. На переправе их захватило, однако, подоспевшее орудие и проводило картечью.

В тот же самый день и в то же самое время две другие партии пытались прорваться в дистанциях Ольгинского и Славянского постов – и так же безуспешно. Горцы должны были убедиться, что линию стерегли зорко и бдительно.

Оставалась, впрочем, надежда на четвертый, низовой участок, на который горцы давно не обращали внимания, и, следовательно, как они полагали, не обращал внимания и Власов. На этом расчете они и основали целое большое предприятие.