Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

В конце 1970-х годов обмен ударами между либералами и державниками, которых иногда упрощённо и неточно называют «русской партией» (такой на самом деле не было), продолжится. Это будут дискуссии «Классика и мы», с разорвавшимся бомбой искромётным выступлением С. Куняева, напугавшим не только либералов, но и власть (1977 г.), и спора по поводу сборника «Метрополь» (1979 г.), организованного В. Аксёновым в качестве багажа для успешной жизни в планировавшейся эмиграции на Запад, и многое другое, но это отдельная тема.

14

Не менее острой была борьба между «державниками» и «либералами» в кинематографе. В середине 1960-х годов нешуточные страсти в противостоянии двух «лагерей» разгорелись по поводу двух четырёхсерийных картин – «Войны и мира» С. Бондарчука и «Страстей по Андрею» А. Тарковского. Фильмы эти отличались принципиально, прежде всего – отношением к русской истории, её ведением, изображением. В фильме Бондарчука, как писал критик Л. Аннинский, «тёплая русская традиция» вбирает человека, даёт ему Дом и Купол, у него история и человек как бы растворяются друг в друге. […] Тарковский же не может принять саму мысль об истории как о материнском лоне. Разумеется, он и фактуру соответствующую не приемлет. Он не увидел бы ни красоты стаи гончих, ни красоты аустерлицкой атаки, ни красоты «русских споров» под сенью липовых аллей в усадьбах. У Тарковского не Дом – бездомье, и человек у него не вобран в чрево Истории, а исторгнут из него вон; индивид, проходящий сквозь кровавый хаос истории, расплачивается жизнью за свою попытку облагородить дикое…».

Здесь очень многое верно схвачено. И то, что русская история – не материнское поле для западника Тарковского (о том, что он был абсолютным западником, точнее, вернулся таковым с венецианского фестиваля в 1962 г., пишет А. Михалков-Кончаловский; впрочем, то же он относит и к себе). И то, что это история для него нечто дикое, что должен облагородить индивид – эта старая песня, у неё несколько куплетов: пришли цивилизованные норманны на дикую Русь IX в.; пришли с Софьей Палеолог просвещённые византийцы в XV в.; попытался Пётр I цивилизовать архаическую Московскую Русь. Припев – лживый – один и тот же: дикая Русь, провинциальная по отношению к Западу, никак не хочет признать данный факт. Это уже даже не чаадаевщина, а смердяковщина с её тоской о том, что «умная нация» – французы – не завоевали в 1812 г. «глупую нацию», не победили её; отсюда один шаг до сожаления о том, что Гитлер не победил СССР.

Художник у Тарковского – атомизированный индивид, противостоящий целому, а не его часть. Иными словами, на средневекового русского творца Тарковский проецирует, во-первых, специфику положения и психологии художника на Западе XX в.; во-вторых, свою личную ситуацию. Недаром И. Глазунов заметил, что Рублёв показан в фильме «как современный метущийся неврастеник». О том, что русского художника XIV–XV вв. Тарковский подгонял под тип западноевропейского, свидетельствует простой факт: настольной книгой Тарковского во время работы над фильмом была таковая о Франциске Ассизском. Что это, если не сознательное искажение? Рублёв – не Франциск Ассизский, основатель в начале XIII в. ордена францисканцев и странствующий проповедник-одиночка, а Русь начала XV в. – не Франция XIII в. Тарковский смотрел на Рублёва сквозь призму Франциска, т. е. это нерусский взгляд на русскую историю, а сам Рублёв оказывался чем-то вроде русского Франциска.

Сама русская жизнь в фильме – грязь, мерзость, запустение, жестокость, бездомность. Холодный, отстранённый взгляд на Русь как на чужое, в отличие от бондарчуковской «Войны и мира», где русское – «это всё моё, родное». Либералы-западники, пишет Ф. Раззаков, приняли фильм Тарковского, естественно, «на ура», а «Войну и мир» Бондарчука раскритиковали. Фильм, однако, получил высокую оценку, в том числе за рубежом: в 1968 г. он получил «Оскара» как лучший иностранный фильм. Тарковского заставили переделать фильм, убрать излишне жестокие сцены – их было много, снизить градус в показе русской жизни как мерзкой безнадёги. В результате получился двухсерийный фильм «Андрей Рублёв», который либералам во власти и кинематографе удалось протолкнуть на Каннский фестиваль, где он вызвал фурор: западному зрителю не мог не понравиться фильм, в котором русские изображены варварами, а вся их жизнь – дикой и грязной бессмыслицей.

В 1966 г. «либералы» и «державники» сошлись в схватке за Ленинскую премию. Либеральная фракция номенклатуры и «творческой интеллигенции» пытались протолкнуть фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм», в котором исподволь проводились аналогии между национал-социализмом («фашизмом») и советским коммунизмом. И власть это поняла: Суслов после просмотра фильма спросил

Ромма: «За что же вы нас так не любите?». Впрочем, неприятностей Ромму, неформальному лидеру «либералов» в кинематографе, это не принесло. Но и «ленинку» он не получил, её вручили представителю противоположного лагеря – М. Ульянову за роль Трубникова в фильме А. Салтыкова «Председатель». Какое-то время спустя Ромм пытался снять фильм «Великая трагедия» о маоистском Китае, в котором собирался громить социализм, используя советско-китайский раскол. Однако здесь ему обмануть власть не удалось.

Не меньше копий было сломано по поводу киноэпопеи «Освобождение» (режиссёр Ю. Озеров). В сценарии фильма присутствовал Сталин, причём как талантливый стратег, как крупный и мудрый государственный деятель. Несмотря на решение ЦК КПСС и приказ трёх министров, в Госкомитете по кинематографу со сценарием обращались бесцеремонно, тормозили его прохождение, пытались сократить сцены со Сталиным. Во время показа фильма зрители часто встречали появление Сталина на экране аплодисментами.

Таким образом, на рубеже 1960-1970-х годов в идейном плане в советском обществе, по крайней мере, в думающей его части, наметилась поляризация. В то время как одна часть социума позитивно воспринимала и сталинскую эпоху, и саму идею социализма – и с этих позиций критиковала брежневский режим или, по крайней мере, испытывала недовольство им, другая часть общества отрицательно относилась и к сталинской системе, и к социализму, который она отождествляла со «сталинизмом» – и с таких позиций критиковала существующий строй, полагая его недостаточно либеральным и недостаточно повёрнутым в сторону Запада. Что ещё хуже для системы, в 1970-е годы в советском обществе начала, как заметил В. Бушин, формироваться мода на антисоветизм – нередко легкий, выражаемый в цинично-бытовой форме, но лиха беда – начало. Рос антисоветизм сразу из трёх источников и имел три составные части. Западнический «тяжёлый» антисоветизм диссиды и «лёгкий» либералов и антисоветизм на религиозной (чаще всего – православной) почве понятны. Однако антисоветизм захватил и часть державно-патриотического лагеря. Как отмечает Ф. Раззаков, «самым страшным было то, что классовое чутьё изменило многим державникам, которые из-за своей ненависти к отдельным большевикам-евреям вроде Троцкого, Каменева, Зиновьева, Ягоды и т. д.,