Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

— Мы завтра поработаем в архиве, а после этого обратимся к вам вторично. Вы не против? — спросила Элла Викентьевна, доставая доллары.

— Да, помилуй Бог, за что же деньги? Вот если бы я у вас роды принимала, тогда другой разговор. Да мне и за роды столько не платят. Ну раз такое дело, без чая я вас никак не могу отпустить. Коля, забирай тетрадки, будешь уроки в большой комнате делать. Ну что же, что там Миша! А телевизор можно выключить, между прочим. Ты поговори у меня, поговори… У всех завтра контрольная. А у меня гости из Москвы. И закрой рот! Ты что, гостей из Москвы никогда не видел?

Ритуал был соблюден полностью. За чаем опять шел разговор о близнецах. Даша держала чашку с блюдцем на весу. Руки дрожали, лоб потел. Вытиря его левой рукой, Даша панически боялась уронить эту фарфоровую старинную красоту с фиалками на пол. И еще очень не хотелось оказаться одной из тех крох, от которых отказался отец. Фридман бы никогда не отказался. А этот — сапоги гармошкой, пиджак нараспашку… или наоборот, весь утонченный, в импортном костюмчике, в золотых очках, с нервным лицом… Последний образ чем‑то неуловимым напоминал Соткина.

— Все, пошли к тете Шуре–санитарке. Эта врачица тоже говорит, что у старухи память уникальная.

На Ручейной, где обитала тетя Шура, досок, сообщающих об образцовом быте не было, но сам пейзаж мог поразить любое воображение. Дом, забор, дом, забор, из‑за заборов ветки яблонь с красными плодами. Видно, всем жителям недавно завезли дрова. Березовые чистые бревна лежали у каждой калитки в живописном беспорядке. Некоторые были распилены, иные уже обработал топор, оставив груду поленцев. Улочка упиралась в ручей и холм, на который, минуя мостик, взбиралась трудолюбивая тропка. Холм венчали развалины церкви, украшенные строительными лесами. Маленькая часовня рядом была уже полностью отреставрирована и теперь слепила глаза обитой жестью главкой.

— В каком хорошем месте я родилась, — сказала с улыбкой Даша.

— Может. домой поедем. Увидела Родину, и хорошо. И хватит.

— Не хватит, — отозвалась Даша, помрачнев.

Тетя Шура, худенькая, ловкая старушка, трудилась на огороде, и идти в дом для обсуждения важных дел, о чем Элла Викентьевна откровенно намекнула, отказалась категорически. Вначале она обрабатывала помидоры, "жара такая, а эта сволочь фитофтора, гниль по–нашему, все погубила", потом собирала "остатний" горох и, наконец, принялась за клубнику, которую сегодня непременно надо было "освободить от усов и рассадить вольно". Трудно вести разговор, если видишь перед глазами согбенную спину и тощий, обтянутый сатиновой юбкой зад.

— Вы говорите, говорите, — поощряла старушка Эллу, — я ведь все слышу, не глухая.

А сколько можно задавать вопросы, не получая ответа. Даже Элла Викентьевна, на что болтливый человек, и та иссякла.

— Ну и что вы нам на это скажете? Вы не думайте, мы платим за услуги.

Старушка выдержала паузу, потом, не разгибая спины, неторопливо, с интонациями сказительницы, повела повествование. Года, она, конечно, не помнит, потому что живой человек, а не настенный календарь. А случаи помнит. Была у них одна негодница, уж такая дрянь… Медсестра, ребеночка на сторону продала. Ее уличили потом, а ту, кому она продала, и искать не стали. А случилось все так… Рожала мать двойню. Девочки. Одна‑то хорошая родилась, а вторая не закричала. Матери и сказали, мол, погибла ваша вторая дочка. Мать в слезы, но хорошо хоть первая жива. А ту, мервенькую, оказывается, оживили, выходили и при роддоме оставили. А потом и покупатель подвернулся. Это в смысле удочерения. Говорят, что дрянь эта, медсестра, живет сейчас в Старой Руссе и в ус не дует. Правда, история эта не в нашем роддоме приключилась, но все так и было, я вам правду говорю. Бывает, что и умирают матери родами, те, которые близнецов рожают. Детей, естественно, забирает родня.

Случаи из жизни роддома сыпались, как из рога изобилия, им не было конца. Надежды, что они иссякнут, не было никакой, разве что рассказчица когда‑нибудь утомится и прервется хоть на мгновение.

— Помоги‑ка, — обратилась она вдруг к Даше, — я эту каменюку давно вытащить мечтаю. Да глубоко сидела, зараза! А сейчас на поверхность и вылезла.

Даша покорно запустила пыльцы в рыхлую землю, нащупала острый конец невидимого камня, потянула вверх. Старуха ей активно помогала.

— Нет, не сдюжим, — сказала она наконец.

— Лом надо…

— Сейчас принесу.

Камень поддели ломом, надавили в четыре руки на рычаг. Элла Викентьевна опомнилась и тоже бросилась помогать. Плоский, гранитный камень, выворачивая с корнями клубнику, лениво выполз на поверхность.

— Ух, молодцы, бабы! — радостно крикнула старуха. — Ни от камня плода, ни от вора добра. Пошли руки мыть.

У рукомойника, подвешенного к старому столбу у сарая, Даша и задала вопрос, который давно жег язык, но не было возможности спросить.

— А вы не помните женщину, которую с поезда сняли… она куда‑то ехала, и в вагоне рожать начала…

— Это артистка, что ли? — улыбнулась санитарка, и тут обнаружилось, что у старухи нет переднего зуба. Во всей своей жизни Даша не видела улыбки милее. — Да как же мне ее не помнить, если я ей сама потом в Ярославль телеграмму посылала. Она, бедненькая, плакала, убивалась, что в кино свое не поспеет. " У меня, — говорит, — съемки, а тут все так не кстати."

— Она двойню родила? — спросила внимательно прислушивающаяся к разговору Элла.

— Да какую там двойню. У нее и живота‑то не было. Ху–уденькая. Семимесячную родила, и роды были трудными. Ей девочку кормить не давали, а она все плакала. А потом, когда узнала, что ребенку опасности нет — выходим, говорит мне: "Александра Егоровна, раз дочка моя жива будет, то и мужу телеграмму отбейте".

— И вы дали телеграмму?

— Отбила. Куда — не помню. Давно это было.

— А как ее звали?

— Артистку‑то? Забыла, милая. А зря. Она у нас долго лежала. На прощанье мне платок крепдешиновый подарила. Я его потом внучке отдала. Красивый платок, с хризантемами.

У Даши глаза переполнялись слезами, сейчас заполнят глазную впадину всклеть и потекут вольно. Элла судорожно искала в сумке кошелек.

— Ну ладно, поговорили и будет. Каменюку у меня завтра сосед заберет для забора. В дом не зову, простите… Сами видели,