Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин

Большевистское понятие греха идентично христианскому (в определении Св. Августина): «мысль, слово и дело против Вечного Закона». Единственным важным нововведением был тезис о том, что первородный грех (коренящийся в первичном разделении труда и поддерживаемый классовым угнетением) приложим к разным социальным группам в разной степени. Непролетарские слои подлежали «концентрированному насилию», пристальному наблюдению и особым правилам «борьбы с самим собой». Но это не означало, что пролетарии свободны от «живучих индивидуалистических элементов». Кристальных душ не существовало, и ничьи мысли не следовали вечному закону без ошибок и отступлений. Как писал Бухарин в «Экономике переходного периода»: «Даже сравнительно широкие круги рабочего класса носят на себе печать товарно-капиталистического мира. Отсюда совершенно неизбежна принудительная дисциплина… Даже пролетарский авангард, который сплочен в партию переворота, в коммунистическую партию, устанавливает такую принудительную самодисциплину в своих собственных рядах; она ощущается здесь многими составными частями этого авангарда мало, так как она совпадает с внутренними мотивами, но тем не менее она есть»[872].

Ничьи внутренние мотивы не совпадали с вечным законом; все, за возможным исключением верховного представителя вечного закона, были мышами. Большевистская сотериология, как и ее христианская соперница, исходила из невозможности полного совершенства. Только с приходом коммунизма будет смыта печать товарно-капиталистического мира, изжиты индивидуалистические элементы и окончательно прерван цикл вечного возвращения. Главный вопрос – для всех идеологий спасения – это что делать «накануне». Как подготовиться самому и помочь другим? Ответ Амаглобели был традиционно христианским: все без исключения подлежат наблюдению и нуждаются в покаянии. В принципе с этим никто не спорил, но что это значило в применении к литературным произведениям, театральным представлениям и индивидуальному спасению? Как сказал Михаил Томский на XVI съезде партии: «Трудновато быть в роли непрерывно кающегося человека». Нельзя верить Шестипалому, нельзя верить Климу, нельзя верить Томскому и, поскольку «душа каждого из нас не является кристальной», нельзя верить несгибаемому большевику Максиму Твердохлебу. «Если слова – вздор, тлен, сотрясение воздуха, – говорил Томский, – тогда вообще нужно бросить говорить. Зачем же тогда говорить?»

Когда участники обсуждения спектакля «По ту сторону сердца» кончили говорить, с заключительным словом выступил заместитель заведующего Театральной секцией Наркомпроса Павел Иванович Новицкий. «Тема о классовом враге, о двурушнике, о предателе, о приспособленце… – эту тему надо разрабатывать, – сказал он, – но я утверждаю, что тема о классовом враге вовсе не является той же самой, что и тема об остатках буржуазной и мелкобуржуазной психологии в каждом из нас». Между победой над классовым врагом и преодолением элементов индивидуализма есть разница, и разница эта не сводится к социальному происхождению. «Если театр желал развить тему о классовом враге, хотел показать классового врага в каждом из нас, в морали, в поведении, в быту, и многих из нас хотел разоблачить, то эта постановка вопроса неправильная»[873].

Позиция Новицкого соответствовала учению Фомы Аквинского о различии между смертными и обыденными грехами (умышленными и неумышленными нарушениями вечного закона). Клим принадлежал ко второй категории. «Я утверждаю, что голубоглазый Клим, как драматический образ, развивается в сторону советской действительности. Факт? Факт. И если он развивается в сторону советской действительности, то тема о классовом враге заменяется другой темой – темой о возможности классового перерождения». Развязка пьесы обманывает зрителя, потому что она противоречит ее «образной ткани».

«По ту сторону сердца» не соответствовал духу времени, потому что дух периода реконструкции заключался в «возможности классового перерождения». Спектакль был снят с репертуара.

Первая пятилетка, известная также как Сталинская революция или революция сверху, началась в 1928 году и завершилась в 1932-м, на год раньше срока. Ее целью было помочь реализации первоначального пророчества путем создания его экономических предпосылок. Пролетарская революция должна была произойти в индустриальном обществе: первый пятилетний план предполагал индустриализацию всей страны через десять лет после революции – и через «пятьдесят или сто лет» после «передовых стран». Индустриализация сопровождалась ее гарантированными последствиями: отменой частной собственности и окончательным разгромом эксплуататорских классов. Различные части пророчества должны были исполниться одновременно, неизбежно и в результате целенаправленных усилий «украинцев и татар, пермяков и калуцких, бурят, черемисов, калмыков, шахтеров из Юзовки, токарей из Коломны, бородатых рязанских мостовщиков, комсомольцев, раскулаченных». Их задачей было подвести промышленный фундамент под уже построенную политическую крышу. Среди «великих строек» числились Турксиб, Днепрогэс, Беломорканал, металлургические комбинаты в Магнитогорске и Кузнецке, тракторные заводы в Харькове и Сталинграде, автозаводы в Москве и Нижнем и Березниковский химический комбинат[875].