Любовь властелина - Альберт Коэн

Сказав так, он снова шаркнул ногой, приподняв свой цилиндр. Она завороженно оглядывала по очереди обоих чудаков, долговязого босого меланхолика и пухленького коротышку, застывшего в поклоне, как будто он искал в траве червячков, и, по-видимому, полагавшего, что эта поза придает ему солидности.

— Да пребудет Ваша очаровательная светлость с миром, — продолжал Проглот, — и пусть ни одна забота не мучит вас в связи с тем, что имеет касательство к вашему драгоценному, но достойному свиданию в чудесном месте танцев. Вот тот малозначительный тип с усами отправился за средством лошадиного передвижения для Вашей милости, вернее сказать, за лошадиным средством передвижения, чтобы отвезти вас куда вашей душе угодно, и уж будьте спокойны, вскоре вас ждут танцы и фруктовое мороженое в изобилии! Так что, не тревожьтесь, ведь единственная вещь в мире имеет значение, а именно — благотворительность и щедрость к бедным, жалкой человеческой категории, к которой я имею несчастье относиться, — заключил он со страдальческой улыбкой, обнажающей длинные зубы, держа при этом цилиндр вверх ногами, как плошку для сбора пожертвований.

Приняв позу робкого, но достойного ожидания, он молчал, а в это время Соломон, потихоньку улизнув, занимался каким-то таинственным делом, склоняясь к граве. Обнаружив, что его блестящий цилиндр по-прежнему пуст, Проглот избрал другую тактику для того, чтобы смягчить сердце этой дочери гоев, наверняка ужасной упрямицы.

— Какая прекрасная ночь, не правда ли, дорогая мадам? — продолжал он. — Просто-таки бархатная ночь, весьма располагающая к томлению сердца, и она вынуждает меня выразить, не без такта и всех сопутствующих приличий, мои искренние пожелания по поводу сладчайших мороженых и приятнейших танцев, короче говоря, всех радостей, которых только ваша душенька пожелает. — Он выразительно вздохнул. — Да, юность следует проводить в забавах, законных или же нет, и я выказываю толерантность и понимание, проявляя самые отеческие чувства. И тем шире становятся мои взгляды, что вижу я перед собой само воплощение юности в зените и красоты в таком изобилии, что я охотно готов сравнить Вашу светлость с кобылицей, впряженной в колесницу фараона, или же, что еще лучше, с хорошенько нафаршированной шейкой совсем молодого гусенка, с добавлением большого количества семени пинии. — (Она закусила губу, сдерживая рвущийся хохот.) — Я, кстати, заметил, что благородство идет рука об руку с очарованием и красотой! — (Он кашлянул, сделал паузу. Что это она его молча разглядывает? Он решил задеть патриотическую струнку.) — Ах, милая дама, как я рад оказаться в вашей Женеве, ведь Женева — моя третья или четвертая родина, и я искренне уважаю ее жителей за их добродетельные привычки. Что касается некоторых мелких неприятностей, которые были причинены Мигелю Сервету,[15]— ну, что ж, еггаге humanum est! Ладно, забудем и простим. Вернемся лучше к добродетельным привычкам, вот, например, какая прекрасная вещь ваш Красный Крест! У меня слезы на глаза наворачиваются! Inter arma caritas.[16]Воистину благородный девиз! Я только хочу добавить к этому, что милосердию должно быть место и в мирные времена! Короче, дорогая подруга, выложив все карты на стол, честно заявляю, что я оставил в больнице дядю Салтиеля, который-таки стонет на своей кровати, снедаемый желтухой, и отправился в это место, удаленное от всех городских удобств, не только затем, чтобы принести вам уверения в моем почтении и поговорить о милых пустяках, как светские люди, но еще и затем, признаюсь, удрученный как есть отсутствием денег, чтобы добиться некоторого законного прибытка!

Он выделил голосом два последних слова, поскольку язычница явно была не из догадливых. Вновь надев цилиндр, он ждал, скрестив руки на груди и расставив ноги. Ну что, решится она наконец или нет, эта скупердяйка? Тут появился Михаэль, ведущий под уздцы двух лошадей. Отодвинув в сторону Проглота, он преклонил колено перед красавицей и поцеловал подол ее платья. После чего, встав, он взял ее за талию и, сжав чуть крепче, чем необходимо, поднял и посадил на белую лошадь — боком, по-дамски.

— Мне так жаль, — улыбнулась она Проглоту, — но у меня нет с собой денег.

— Это не страшно, Ваша светлость, — живо отозвался он. — Я-таки принимаю также вексели и чеки, которые вполне годятся для оплаты, и как раз у меня с собой карандаш и бумага! И к тому же, мои девочки дрожат от холода, и стук их зубов слышен аж до замка градоначальника! — добавил он, лаская нежным взглядом и рукой горностаевое манто. — Несчастные всегда хотели теплого облачения, и ночью во сне они мечтают о нем. Само собой разумеется, дорогая наша благодетельница, они будут благословлять вашу щедрость, и вдобавок вам Бог стократ воздаст за нее! — заключил он, ловко хватая манто, которое Михаэль тут же вырвал у него и вернул всаднице. — Будь ты проклят, отниматель горностаев! — закричал Проглот. — И да прокляты будут останки твоей похотливой прабабушки!

Она погладила гриву лошади, села поудобнее и протянула манто Проглоту, который поблагодарил ее, приложив руку к сердцу и отправив ей воздушный поцелуй, а потом кокетливо подмигнула Михаэлю, сидящему на второй лошади с кальяном под мышкой. В этот момент появился запыхавшийся Соломон, как маленький вихрь, держа обеими руками букет маков, и вручил его прекрасной всаднице. Затем, на глазах пораженных кузенов, он принялся читать сдавленным от волнения голосом трогательный стишок собственного сочинения, в котором речь шла о «чудесных тех цветах, мадам, на душу вашу так похожих».

Закончив, славный малыш в овечьей шубке встал на цыпочки и потянулся за вознаграждением. Склонившись, она приподняла его и расцеловала так крепко, что он почувствовал, что сейчас полетит от счастья. Спустившись на землю, он тут же скрылся за кустами и, чтобы дать выход эмоциям, стал бегать по кругу, старательно, как цирковой пони, а в это время удаляющаяся в сопровождении янычара белоснежная амазонка закричала от радости такой сильной, что была сродни ужасу, испуская протяжный зов счастья, гимн юности, она кричала на ходу, раскинув руки, а потом их силуэты скрылись в тумане ночи.

А Соломон, все носясь по кругу, тоже кричал, переполняемый гордостью. Это его поцеловали, его, а остальных-то ни разу! Они не знали, дураки, что он готовил свой удар в течение часа и сочинил прекрасный стих, как следует высчитав по пальцам слоги! Воздев руки к небу, он перебирал ножками и вопил, вопил, что Соломон — победитель, что Соломона поцеловали, а в это время Проглот, небрежно набросив на плечи манто, отказывался продать его Маттатиасу и параллельно обдумывал, как бы подставить ножку Михаэлю в качестве возмещения морального ущерба.

— Ты видел, Проглот? — спросил Соломон, спустившись с небес на землю. — Она меня поцеловала!

— Как трехлетнего ребенка, на твоем месте мне было бы стыдно, — сказал Проглот.

После чего, внезапно охваченный любовью, он снял манто с плеч и страстно поцеловал его, выпучив глаза от избытка чувств. Он нашептывал нежные слова, уверял, что сделает из этого меха три прелестные шубки малышам, прижимал манто к себе, вальсировал с ним, смешно выбрасывая в стороны огромные босые ножищи. Озаряемый светом луны, под удивленными взглядами кузенов, он долго кружился с белой шубкой, взметая фалдами, грациозно кружился и подпрыгивал, пристукивая в воздухе босыми ногами.