Межвидовой барьер. Неизбежное будущее человеческих заболеваний и наше влияние на него - Дэвид Куаммен

лимфоцитов. Еще они заморозили несколько образцов – на случай, если они позже понадобятся другим ученым. И, как выяснилось, не зря. Но довольно долго никто этими образцами не интересовался. И лишь двадцать лет спустя Артуру Питченику позвонил Майкл Воробей из Тусона. Да, сказал Питченик, он с удовольствием пришлет ему материал.

Лаборатория Воробья получила шесть пробирок с замороженными кровяными клетками, и Том Гилберт сумел амплифицировать фрагменты вируса из пяти. Эти фрагменты после генетического секвенирования расположили на ветвях «семейного древа» – точно так же, как сам Воробей позже поступил с DRC60 и ZR59, а Беатрис Хан – с ВИОcpz. Молекулярная филогенетика в действии. В данном случае древо изображало разнообразные штаммы ВИЧ-1 группы M подтипа B. Основные «стволы» изображали вирус, найденный на Гаити. От одного из этих стволов отходила ветка, от которой, в свою очередь, расходилось неисчислимое множество маленьких веточек. Так что на рисунке, который был опубликован, и ветка, и маленькие веточки были размыты и изображены в виде сплошного коричневого конуса, вроде тени, нарисованной сепией, а внутри этого конуса поместили список стран, в которые проник подтип B после того, как прошел через Гаити: США, Канада, Аргентина, Колумбия, Бразилия, Эквадор, Нидерланды, Франция, Великобритания, Германия, Эстония, Южная Корея, Япония, Таиланд, Австралия. Заодно он еще и вернулся в Африку. ВИЧ вышел на глобальный уровень.

Исследование Гилберта, Воробья и их коллег дало еще один пикантный результат. Данные и анализ показали, что СПИД в Америку принесла всего одна миграция вируса – один инфицированный человек или один зараженный контейнер с плазмой. Это печальное явление произошло в 1969 г., плюс-минус примерно три года.

Он прятался в Америке больше десяти лет, прежде чем его заметили. Больше десяти лет распространялся по сетям социальных контактов. В частности, он последовал по пути шансов и возможностей, проникнув в некоторые подкатегории населения Америки. Это уже не был вирус шимпанзе. Он нашел нового носителя и адаптировался, достигнув потрясающего успеха, намного превзойдя прежние горизонты жизни среди шимпанзе. Он добрался до больных гемофилией через переливания крови. Он добрался до наркоманов через общие шприцы. Он добрался до муж-чин-геев – глубоко, катастрофически ворвался в их круги любви и знакомств – половым путем, возможно – после первого контакта между двумя мужчинами, американцем и гаитянином.

Двенадцать лет он тихо передавался от человека к человеку. Симптомы проявлялись медленно. Смерть наступала еще позже. Никто ничего не подозревал. Этот вирус был терпеливым – не таким, как Эбола, не таким, как Марбург. Еще терпеливее, чем даже бешенство, но таким же смертельным. Кто-то заразил Гаэтана Дюга. Кто-то заразил Рэнди Шилтса. Кто-то заразил 33-летнего жителя Лос-Анджелеса, который заболел пневмонией и странным грибком во рту и в марте 1981 г. пришел в кабинет доктора Майкла Готтлиба.

Глава 9

Зависит от обстоятельств

110

Наконец, разрешите мне рассказать маленькую историю о гусеницах. Может показаться, что мы очень далеко уйдем от происхождения и опасности зоонозных заболеваний, но, поверьте мне, рассказ очень к месту.

История с гусеницами началась в 1993-м. В том году в городке, где я живу и где растет много деревьев, всем показалось, словно осень наступила слишком рано – даже раньше, чем обычно в долине на западе Монтаны, где холодные ветры начинают дуть в середине августа, тополя желтеют вскоре после Дня труда[234], а первый сильный снегопад нередко портит Хеллоуин. Но это было совсем другое. На дворе стоял июнь. А на осень все было похоже, потому что деревья лишились листьев. Они пробились из почек в мае, развернулись – широкие, свежие, зеленые, – а потом, всего через месяц, просто исчезли. Они не подчинялись естественному ритму времен года. Они не пожелтели, не упали и не скопились в канавах, давая характерный осенний аромат. Их съели.

Катастрофическое изобилие маленьких мохнатых личинок свалилось на нас, словно казнь египетская из книги Исхода, лишив деревья листвы. Латинское биномиальное название этих прожорливых поедателей листьев – Malacosoma disstria, хотя мало кто из нас, горожан, его в то время знал. Мы использовали другое имя.

«Гусеницы-шалашницы», – писала местная газета, расплывчато, но не то, чтобы совсем неверно. «Гусеницы-шалашницы», – вторили им работники городских парков и сельскохозяйственные техники, которым каждый день приходилось отвечать на десятки звонков встревоженных граждан. По радио тоже говорили о «гусеницах-шалашницах». И вскоре мы уже рассказывали друг другу о «гусеницах-шалашницах» на улице. За этой шумихой мы даже не заметили, что конкретно эти «гусеницы-шалашницы» не строили шалашей. Они только собирались и передвигались тесными группами, словно антилопы-гну по Серенгети. Их полное английское название (ошибочное?) – forest tent caterpillar («лесная гусеница-шалашница»); их близкий родственник, западная гусеница-шалашница (Malacosoma californicum), действительно прядет шелковые коконы, похожие на шалаши. Нас такие энтомологические тонкости не интересовали. Мы просто хотели узнать, как можно перебить этих проклятущих гусениц до того, как они сожрут наши любимые твердолиственные деревья под корень.

Это было потрясающе, пусть и уродливо. Голым стояло не каждое дерево, но многие, особенно старые высокие вязы и пенсильванские ясени, которые росли вдоль тротуаров, накрывая своими кронами маленькие улочки. Все происходило очень быстро. Гусеницы в основном ели прямо средь бела дня или в начале вечера, но даже позже, прохладными июньскими ночами, стоя под большими деревьями, мы все еще слышали тихий треск, похожий на далекий пожар, – это были экскременты гусениц, сыпавшиеся на листья. С утра тротуары были плотно усыпаны зернышками гусеничного помета. Иногда какая-нибудь гусеница спускалась вниз по шелковой ниточке и насмешливо качалась перед нами прямо на уровне глаз. В прохладные дождливые дни, когда гусеницам было слишком холодно, мы видели, как они собираются целыми стаями на вершине какого-нибудь ствола или в развилке ветки – сотни мохнатых серых телец в каждой кучке, словно овцебыки, сбившиеся вместе, чтобы переждать арктическую бурю. Некоторые из нас постригли газоны и уехали на выходные; а потом, вернувшись, обнаружили, что на наших деревьях тоже нет листьев. Мы залезали по лестницам на деревья и опрыскивали гусениц мыльной водой из пульверизаторов. Мы брызгали на них бактериальными растворами и суровыми длинномолекулярными химикатами, которые нам советовали продавцы из местных хозяйственных магазинов, и сами знавшие не сильно больше нас. Мы даже вызывали «спецназ» из сотрудников Nitro-Green. Все эти меры казались в лучшем случае малоэффективными, в худшем – просто опасными и бессмысленными. Гусеницы продолжали жрать. Когда нам казалось, что они собираются перебраться с пораженного дерева на здоровое в поисках новых порций еды, мы пытались остановить их, смазывая