Адам Бид - Джордж Элиот

«Право, удивительно, что она не любит парня, – думал иногда Адам. – Ведь всякий подумал бы, что он просто создан для нее. Но ее сердце так сильно занято другими предметами. Она одна из тех женщин, которые не чувствуют влечения к тому, чтоб иметь мужа и собственных детей. Она думает, что тогда все ее помыслы будут наполнены ее собственной жизнью, а она так привыкла жить в заботах других людей, что не может вынести мысли о том, как ее сердце будет закрыто для них. Я довольно хорошо вижу, в чем дело. Она не одного покроя с большей частью женщин: я видел это уже давно. Она тогда только довольна, когда помогает кому-нибудь, и брат помешал бы ее образу действия – это справедливо. Я не имею никакого права соображать и думать, что было бы лучше, если б она вышла за Сета, словно я умнее ее или даже умнее самого Бога, потому что Он создал ее такой, какова она есть, и это величайшая благодать, которую я когда-либо получал из Его рук, да еще и другие, кроме меня».

Это самопорицание ярко представилось уму Адама, когда он по лицу Дины понял, что оскорбил ее, заговорив о своем желании, чтоб она дала свое согласие Сету; таким образом, он старался в самых сильных словах выразить, что считает ее решение совершенно справедливым, покориться даже тому, что она уезжала от них и переставала составлять часть их жизни иначе, как только тем, что жила у них в мыслях, если только она сама избрала эту разлуку. Он был вполне уверен, что она очень хорошо знала, как он желал видеть ее постоянно, говорить с нею, безмолвно сознавая, что у них было взаимное великое воспоминание. Он не считал возможным, чтоб она увидела что-нибудь другое, а не самоотверженную дружбу и уважение, когда он уверял ее, что покорялся мысли о ее отъезде, а между тем в нем оставалось какое-то беспокойство, что он не сказал совершенно того, что следовало, что Дина не совсем поняла его.

На следующее утро Дина, должно быть, встала несколько раньше восхода солнца, потому что сошла вниз около пяти часов. То же самое случилось и с Сетом. Несмотря на то что Лисбет упорно отказывалась взять в дом помощницу, Сет приучился быть, как выражался Адам, «очень искусным по хозяйству», чтоб избавить мать от слишком большой усталости. Я надеюсь, что это обстоятельство не заставит вас смотреть на Сета с презрением, все равно как вы не можете смотреть с презрением на доблестного капитана Бэта за то, что варил овсяный суп для своей больной сестры. Адам, просидевший за своим письмом до поздней поры, спал еще и едва ли, по мнению Сета, мог проснуться раньше завтрака. Хотя Дина часто навещала Лисбет в продолжение последних восемнадцати месяцев, она, однако ж, ни разу более не ночевала в хижине, кроме той ночи после смерти Матвея, когда, вы помните, Лисбет хвалила ее ловкие движения и даже одобрила с некоторыми ограничениями ее похлебку. Но в этот продолжительный промежуток Дина сделала большие успехи по хозяйственной части; и в это утро при содействии Сета она принялась приводить все в такую чистоту и порядок, что этим осталась бы довольна даже тетушка Пойзер. В настоящее время в хижине уж далеко не существовало прежнего образцового порядка: ревматизм Лисбет принуждал ее оставить прежние привычки дилетантки чистки и полировки. Приведя общую комнату в порядок, который удовлетворял ее желанию, Дина вошла в новую комнату, где накануне вечером Адам писал, чтоб вымести и стереть пыль здесь. Она открыла окно: в комнату проникли свежий утренний воздух, запах душистого шиповника и ясные низко падавшие лучи раннего солнца; последние образовали сияние вокруг ее бледного лица и бледных каштановых волос, между тем как она держала в руках щетку и мела, напевая про себя весьма тихим голосом, походившим за сладостное летнее журчанье, которое вы расслышите только весьма близко, один из гимнов Чарльза Весли.

Она поставила щетку в сторону и принялась за метелочку; и если вы когда-либо жили в доме мистрис Пойзер, то знали, как управляли руки Дины метелочкою; как она проникала во все маленькие уголки и на все выступы, скрывавшиеся или выходившие наружу; как она по нескольку раз ходила по поперечникам стульев, по каждой ножке, под всякою вещью и на всякой вещи, лежавшей на столе, пока дошла до Адамовых бумаг и линеек и открытого ящика подле них. Дина вытерла пыль до самого края последних и потом остановилась, устремив на них глаза, выражавшие желание и вместе с тем робость. Тяжело было смотреть, сколько пыли было между ними. Когда она смотрела на стол таким образом, то услышала шаги Сета за отворенною дверью, к которой она стояла спиной, и, возвысив свой чистый тоненький голос, спросила:

– Сет, ваш брат сердится, когда трогают его бумаги?

– Да, очень, если их не положат на прежнее место, – возразил звучный, сильный голос, не принадлежавший Сету.

Дина словно нечаянно положила руки на звучащую струну; она вдруг сильно задрожала и на мгновение не сознавала ничего другого; потом она почувствовала, что ее щеки разгорелись, не смела оглянуться назад и стояла спокойно, опечаленная тем, что не могла пожелать доброго утра дружеским образом. Адам, заметив, что она не оглядывалась и не могла видеть улыбку на его лице, боялся, чтоб она не приняла его слов в серьезном смысле, подошел к ней так, что она была принуждена взглянуть на него.

– Итак, вы думаете, что я бываю сердит дома? – спросил он, улыбаясь.

– Нет, – отвечала Дина, устремив на него робкий взгляд, – нисколько. Но вам, может быть, неприятно, если все ваши вещи перемешаны. Сам Моисей, самый кроткий из людей, бывал иногда сердит.

– В таком случае я помогу вам снять вещи, – сказал Адам, смотря на нее с чувством, – и положить их на старое место, тогда они не могут быть в беспорядке. Я вижу, что касательно порядка вы становитесь родною племянницею вашей тетушки.

Они вместе принялись за дело, но присутствие духа еще не совершенно возвратилось к Дине, так что она не думала сказать что-нибудь, и Адам посматривал на нее с некоторым беспокойством. Дина, думал он, была, по-видимому, не совсем довольна им в последнее время – она не была с ним так ласкова и откровенна, как бывала прежде. Он хотел, чтоб она посмотрела на него и была так же довольна, как и он, исполняя это шутливое дело. Но Дина не смотрела на него; ей и легко было избегнуть этого, так как он был высокого роста, и, когда наконец вся пыль была вытерта и у него не было более предлога оставаться с нею, он не мог вынести долее и дружеским голосом сказал: