Банда 2 - Виктор Пронин

— Так, — сказал Зомби, подходя к одной из дверей. Он не колебался, он просто рассматривал дверь, как лицо знакомого человека. — Так...

И, подняв руку, нажал кнопку звонка. Он слышал, как в квартире прозвенел долгий пронзительный звонок. Ему долго не открывали — там, наверно, еще спали. Потом он увидел, как погас глазок в двери, кто-то его рассматривал.

— Кто там? — спросил, наконец, детский голос.

— Открывайте ворота идет поп-сирота, — ответил он детской присказкой, неожиданно сорвавшейся с языка! Секунду назад Зомби не знал, что помнит ее, что когда-то ее произносил. В таких случаях. Из прежней жизни выскочили слова.

За дверью наступила тишина.

Мальчик, задавший вопрос, опрометью бросился в спальню, прижался к матери с искаженным от ужаса лицом.

— Что случилось, Коля? — спросила она. — Кто там?

— Там.., там.., папа, — с трудом проговорил мальчик. — Он мертвый, мама! Он мертвый пришел!

— Почему, Господи!? Почему ты так решил?

— Он сказал.., он сказал... Идет поп-сирота... Вскочив с кровати, Женя в распахнутом халатике бросилась в прихожую и с ходу распахнула дверь. На пороге стоял незнакомый окровавленный человек с растерянной улыбкой.

— Здравствуй, Женя, — сказал он знакомым голосом и перешагнул порог. — Это я...

— О, Боже... — простонала Женя. И Сергей еле успел подхватить смертельно побледневшую жену.

* * *

После дождей неожиданно вернулась теплая солнечная осень и улицы города были освещены мягким светом, который просачивался сквозь красноватую кленовую листву. Клены держались последними, когда другие деревья осыпались полностью, обнажая стволы и ветви. На перекрестках торговали астрами, как в старые добрые времена. Длинные молчаливые очереди стояли за хлебом, за дешевой колбасой, которая по цене за килограмм сравнялась с прежней стоимостью легковой машины. На вокзале, у рынка, возле универмага появились длинные ряды скорбных старушек, продававших молоко в бумажных пакетах, хлеб, из-за пазухи торчали у них палки колбасы, в перетянутых жилами ладошках грелись бутылки с водкой. Старушки держали водку, вцепившись в бутылки двумя руками — чтоб не вырвали и" рук, не отняли. А если кто хотел рассмотреть бутылку повнимательнее, все равно из рук не выпускали, слабенькими голосами заверяли, что водка самая что ни на есть настоящая, что сама, дескать, вчера купила, да вот сын не приехал, праздник не состоялся. На покупателей старушки смотрели со смешанным чувством надежды и опаски — может, купит, если не убежит с бутылкой вместе.

Тут же продавали и пустые бутылки с заморскими этикетками, с винтовыми пробками, продавали красивые банки из-под заморского пива, ношенную обувь, вязанные носки, свитера, шапочки, рукавички. Старушки смотрели на мир помолодевшими глазами — все было как в годы войны, когда были они молоды, полны сил и любви. Но все это было в прошлом и теперь осталась лишь надежда поесть перед сном, покормить собаку, внука, спившегося сына, мужа.

Как на послевоенных вокзалах появились картежники, наперсточники, продавцы лотерейных беспроигрышных билетов. Крутые ребята в кожаных куртках предлагали желающим угадать, под какой чашкой спрятан шарик, предлагали угадать одну из трех карт, которые только что, секунду назад были перевернуты вниз картинками на глазах недоверчивой публики. Вокруг толпились их же приятели в таких же куртках и штанах, понарошку проигрывали, понарошку выигрывали, соблазняя доверчивых, глупых, азартных, пьяных большими деньгами, крупными купюрами, легкостью общения. А проигравших, которым платить было нечем, или же платить не хотелось, отведя в сторонку молча и сосредоточенно били. А избив, обшаривали карманы и дав напоследок по шее, под зад, поддых, тут же о нем и забывали. Похоже, получали они от такой расправы еще большее удовольствие, нежели от тех, кто платил беспрекословно и покорно. Были эти ребята какими-то обидчивыми и злобными, хотя изо всех сил притворялись радушными, улыбчивыми и бесшабашными, пришедшими на эту площадку лишь позабавиться да провести время среди хороших людей. И надо же, верили. И бойкие дамочки, состарившиеся в правильных конторах прежней жизни, тоже пытались играть и им хотелось выиграть, но проигрывали, как и все. А проиграв, тут же принимались стыдить мошенников под безжалостный хохот толпы.

Да, наступили времена, когда толпа охотно, с каким-то злым наслаждением смеялась над святыми недавно вещами — когда кто-то поминал совесть, ссылался на порядочность, ронял по наивности такие слова, как справедливость. Смеялись надсадно, горько, преувеличенно громко, как над собственной глупостью, над собственными бездарно прожитыми годами. Для прохожих смеялись, чтобы знали эти случайно подвернувшиеся прохожие, как далеки они теперь от всех этих обманных слов — совесть, честь, порядочность, и что теперь его, хохочущего, уж никто не купит такими красивыми словами, никто не обманет, не использует в своих целях, поганых и подлых. Вот такой примерно смех стоял над толпой, которая обхохатывала обобранного...

Пафнутьев всегда с интересом ходил среди продавцов, присматриваясь, прицениваясь, вступал в споры. Вот только наперсточники никогда не могли его соблазнить — наметанным глазом он сразу видел, что больше половины толпы, окружавшей полупьяного зазывалу — его же приятели, которые ждут не дождутся первого хорошего куша, чтобы тут же завалиться в ближайший кабак. Причем, настолько привыкли к этим заработкам, что даже не обсуждают проигравшего, даже не смеются над ним, бедолагой, просто забывают о нем, едва только его деньги оказываются в их карманах.

Странно были устроены мозги у Павла Николаевича Пафнутьева — он никогда ни о чем не думал напряженно и целеустремленно, он просто поступал единственно возможным способом. Для него единственно возможным. Сталкиваясь с вопросом, на который он не мог дать немедленного и внятного ответа," Пафнутьев просто принимал его к сведению и продолжал заниматься своими делами. А потом, когда этот вопрос возникал перед ним снова, оказывалось, что у него уже все решено, обдумано и он готов действовать. Может быть, поэтому он часто выглядел беспечным, готовым к беседе легкой и необязательной.

И вот сейчас, получив приглашение от Сысцова посетить того на даче, Пафнутьев лишь хмыкнул озадаченно, передернул плечами и выбросил странное приглашение из головы. И пошел побродить, пошататься под осенним солнцем, по торговым рядам, среди нищих, пройдох и мошенников, среди героев войны, превратившихся в попрошаек, среди ветеранов труда, торгующих кошками и собаками, среди ползающих калек, собирающих деньги на протезы, среди студентов консерватории, зарабатывающих музыкальный свой хлеб в подземных переходах. Он чувствовал себя среди всех этих людей легко, беззаботно расставался с некрупными деньгами, бросая их в жестяные банки, в кепки, в футляры от скрипок, в старушечьи скрюченные ладони, больше напоминающие совки для земляных работ.

Бабуля в последней стадии измождения, не в силах уже подавать голос и что-то произносить, молча стояла с маленьким плакатиком — просила денег на платную операцию для внучки. И внучка сидела тут же, в подземном переходе, на какой-то подстилке — полупрозрачное создание с затаенной, навсегда поселившейся в ней скорбью. Она не смотрела ни на прохожих, торопящихся прошмыгнуть мимо, ни на старушку, она просто водила грязным пальцем по асфальту, не то думая о чем-то своем, не то пребывая в затяжном сумеречном забытьи, не понимая, и не желая понимать, зачем она здесь. Прохожим не было жалко сотни или пять сотен, они сочувственно пробегали глазами по плакатику, но и не давали. Потому что для этого нужно было остановиться, поставить на асфальт свою поклажу, порыться в карманах, найти нужную бумажку, положить ее бабуле в ладошку, снова застегнуться, поднять поклажу и двинуться дальше. Слишком это было хлопотно, на все это у них не было сил и они стыдливо проскакивали мимо старушки, опасаясь взглянуть на нее слишком пристально, чтобы не запомнилась, упаси Боже, чтоб не привиделась, чтоб не уколола совесть в неурочный час...