Игра в классики - Хулио Кортасар

(-127)

Обозначения нот для фортепиано (ля, ре, ми-бемоль, до, си, си-бемоль, ми, соль), обозначения нот для скрипки (ля, ми, си-бемоль, ми), обозначения нот для охотничьего рожка (ля, си-бемоль, ля, си-бемоль, ми, соль) представляют собой музыкальный эквивалент имен ArnolD SCHoenberg, Anton WEBErn и ALBAn BErG (согласно немецкой системе, где Н соответствует си, В — си-бемоль и S — ми-бемоль). В музыкальной анаграмме такого типа нет ничего нового. Достаточно вспомнить, что Бах использовал таким же образом собственное имя, и то же самое было на вооружении многих мастеров полифонии XVI века. Еще одна примечательная аналогия для будущего скрипичного концерта состоит в строгой симметрии подбора инструментов. Ключевое число для Скрипичного концерта — два: две самостоятельные музыкальные темы, каждая из которых делится на две части, кроме того, разделяются скрипка — оркестр. «Kammerkonzert» отличается, напротив, числом три: он посвящен Маэстро и двум его ученикам; инструменты делятся на три группы: фортепиано, скрипка и ансамбль духовых инструментов; его архитектоника основана на трех взаимосвязанных темах, каждая из которых обнаруживает в большей или меньшей степени трехчастное строение.

Из анонимного комментария к Камерному концерту для скрипки, фортепиано и 13 духовых инструментов АЛЬБАНА БЕРГА (запись Pathé Vox PL 8660).

(-133)

За неимением ничего более увлекательного — то упражнения по растаптыванию воспоминаний, то непонятные для других разговоры в аптеке от полуночи до двух часов ночи, когда Куке уже случалось предаваться-оздоровительному-сну (или пораньше, чтобы она ушла: Кука упорствует, но усилия, которые требуются на непринужденную улыбку в ответ на словесные выпады этих чудовищ, ее добивают. С каждым днем она все раньше уходит спать, и чудовища любезно желают ей спокойной ночи. Талита, самая нейтральная из них, наклеивает этикетки или листает Index Pharmacorum Gottinga.

Упражнения вроде: перевести с манихейскими перестановками знаменитый сонет:

Чтение странички из записной книжки Травелера: «Пока ждал своей очереди в парикмахерской, запал на один буклет ЮНЕСКО, где прочитал следующие слова: Opintotoveri / Tyӧlӓisopiskelija / Tyӧvӓenopisto. Похоже на названия каких-то финских журналов по педагогике. Полнейшая ирреальность для читателя. Такое действительно существует? Opintotoveri означает „В помощь учителю общеобразовательной школы“. Для меня… (Трясусь от злобы.) Зато они не знают, что, „cafisho“ означает мошенник (аргентинская месть). Ирреальность усиливается. Это же надо, разработчики этой писанины полагают, что если до Хельсинки можно долететь всего за несколько часов на „Боинге-707“… Выводы делать каждому свои. Мне обычную американскую стрижку, Педро».

Лингвистические задачки с непонятными словами. Талиту повергает в задумчивость Genshiryoku, Kokunai, Jijo, ей почему-то кажется, что это развитие ядерных исследований в Японии. Она убеждается в этом, то соединяя, то разъединяя слова, в то время как ее муж, зловредный поставщик материала, собранного по парикмахерским, показывает ей другой вариант: Genshiryoku, Kaigai, Jijo, которые кажутся развитием ядерных исследований за границей. Талита полна энтузиазма, путем анализа она приходит к убеждению, что Ко-кунаи — это Япония, а Каигаи — заграница. Полный отлуп со стороны красильщика Матсуи с улицы Ласкано, по поводу полиглотских изысканий Талиты, которая возвращается от него, бедняжка, с поджатым хвостом.

Профанация: оттолкнувшись от такого, например, предположения, как знаменитая строка «Ощутимая гомосексуальность Христа», выстроить последовательную систему, подтверждающую данное высказывание. Выдать мысль о том, что Бетховен был копрофагом и т. д. Настаивать на неоспоримой святости сэра Роджера Кэйзмента[825], опираясь на его «The Black Diaries». Кука удивлена, она прошла конфирмацию и регулярно причащается.

По сути дела, это означает — сходить с ума исключительно на почве профессионального самоотречения. Этого пока не принимают всерьез (не может быть, чтобы Аттила собирал марки), но вот это Arbeit macht Frei[826] еще принесет свои результаты, поверьте, Кука. Например, изнасилование епископа из Фано стало таким случаем, который…

(-138)

Не надо особенно углубляться в записи Морелли, чтобы понять: он имел в виду другое. Его намеки на глубинные слои Zeitgeist,[827] пассажи, где lo(gi)ca[828] кончает тем, что вешается на шнурках от ботинок, совершенно неспособная противостоять несообразностям, заложенным в ее законах, свидетельствуют о спелеологическом характере произведения. Морелли то уходит далеко вперед, то отступает, в открытую взламывая равновесие и принципы того, что он мог бы назвать нравственным пространством, так что вполне могло произойти (на самом деле этого не произошло, но ни в чем нельзя быть уверенным), что события, о которых он рассказывает, заняли пять минут и вместили период от битвы при Акциуме[829] до Австрийского Аншлюса (эти три «А», возможно, послужили отправной точкой для отбора и соединения именно этих исторических событий), или, например, человек, который нажимает кнопку звонка на улице Кочабамба, дом номер тысяча двести, переступает через порог и оказывается во дворе Менандро в Помпее. Все это было достаточно тривиальным, бунюэльским[830], и от членов Клуба не ускользнула главная ценность: это было настоящим подстрекательством, иносказанием, открывающим иной смысл вещей, более глубокий и более обнаженный. Благодаря этим упражнениям в эквилибристике, чрезвычайно похожим на те, что так ярко представляет нам Библия, Упанишады[831] и другие материи, напичканные тринитротолуолом шаманизма, Морелли доставлял себе удовольствие, придумывая литературу, которая по своим внутренним законам являлась миной, контрминой и насмешкой над всем и вся. Вдруг получалось так, что слова, сам язык, суперструктура стиля, семантика, психология и сама придуманность — все сшибало себя с ног убийственным харакири. Банзай! Вперед, к новому порядку, но без всяких гарантий: впрочем, всегда есть некая путеводная нить, которая ведет куда-то туда, за пределы книги, указывая на некое возможно или на некое наверно, кто знает, которые тут же вышибали из-под сего произведения окаменевший фундамент. Как раз это и приводило в отчаяние Перико Ромеро, которому была необходима определенность, заставляло дрожать от наслаждения Оливейру, будоражило воображение Этьена, Вонга и Рональда и заставляло Магу танцевать босой, держа по артишоку[832] в каждой руке.