Петр Первый - Алексей Николаевич Толстой

– Встань. (Шафиров вскочил.) Дрянное сукно все продашь в Польшу королю Августу по той цене, как я вам платил… Даю неделю сроку. Не продашь – быть тебе битым кнутом на козле, сняв рубаху. Понятно?

– Продам, много раньше продам, ваше царское величество…

– А мне с Ванькой Бровкиным поставите доброе сукно взамен.

– Мин херц, господи, – сказал Алексашка, вытирая сопли и кровь, – да когда же мы тебя обманывали… Ведь с этим сукнецом-то что вышло?..

– Ладно… Вели – завтракать…

1

Жара. Безветрие. Черепичные крыши Константинополя выцвели. Над городом – марево зноя. Нет тени даже в бурых пыльных садах султанского дворца. У подножия крепостных стен, на камнях у зеркальной воды, спят оборванные люди. Город затих. Только с высоких минаретов начинают кричать протяжные голоса – скорбным напоминанием. Да по ночам воют собаки на большие звезды.

Миновал год, как великий посол Емельян Украинцев и дьяк Чередеев сидели на подворье в Перу. Созваны были двадцать три конференции, – но ни мы – ни взад ни вперед, ни турки – ни взад ни вперед. На днях прибыл гонец от Петра с приказом вершить мир спешно, – уступить туркам все, что возможно, кроме Азова, о гробе господнем лучше совсем не поминать, чтобы не задирать католиков, и, уступив, уже на сей раз стоять крепко.

На двадцать третьей конференции Украинцев сказал: «Вот наше последнее слово… Жития нам осталось в Цареграде две недели… Не будет мира – сами на себя пеняйте: флот у великого государя не в пример прошлому году… Чай, слышали…» Для устрашения великое посольство перебралось с подворья на корабль. «Крепость» стоял так долго в бездействии, – плесенью заросли борта, в каютах завелись тараканы и клопы, капитан Памбург совсем обрюзг от скуки.

Украинцев и Чередеев просыпались до света, почесывались и кряхтели в душной каюте. Надевали прямо на исподнее татарские халаты, выходили на палубу… Тоска, – над темным еще Босфором, над выжженными холмами разливалась безоблачная заря, таящая зной. Садились закусывать. Квасу бы с погребицы… Какой черт! – ели вонючую рыбу, пили воду с уксусом, – все без вкуса. Капитан Памбург, пропустив натощак чарку, прохаживался в одних подштанниках по рассохшейся палубе. Выкатывалось оранжевое солнце. И скоро нестерпимо было глядеть на текучую воду, на лениво колыхающиеся у берега лодки с арбузами и дынями, на меловые купола мечетей, на колющие глаз полумесяцы в синеве. Доносился шум голосов, крики, звонки продавцов из узких переулков Галаты.

– Емельян Игнатьевич, ну, что тебе пользы от меня, – говорил дьяк Чередеев, – отпусти ты меня… Пешком уйду…

– Скоро, скоро домой, потерпи, Иван Иванович, – отвечал Украинцев, закрывая глаза, чтобы самому не видеть опостылевшего города.

– Емельян Игнатьевич, на одно бы согласился: в огороде, в лебеде, в прохладе полежать… (И без того длинное, узкобородое лицо Чередеева совсем высохло от жары и тоски, глаза завалились.) У меня в Суздале домишко… На огороде две березы старых, – во сне их вижу… Утречком встанешь – пошел скотинку взглянуть, ан ее уже выгнали на луг… Пойдешь на пасеку, – трава по пояс… На речке мужики идут бреднем… Бабы стучат вальками. Приветливо…

– Ай, ай, ай, да, да, да, – кивал морщинистым лицом великий посол.

– На обед – пирог с соминой…

Украинцев, покачиваясь, не открывая глаз:

– Сомина – жирновато, Иван Иванович… По летней поре – ботвинью… Квасок мятный…

– Хороша уха из ершей, Емельян Игнатьевич…

– И его чистить нельзя, ерша, как есть, сопливого надо варить. Сварил – долой и туда – стерлядь…

– Какое государство, боже мой! Ну, а здесь, Емельян Игнатьевич? Истинно – бусурмане. Так, марево какое-то. И гречанки здесь – истинно сосуд мерзостей…

– Вот этого тебе бы надо избегать, Иван Иванович.

У Чередеева на большом носу, как просо, проступал пот. Глаза глубже заваливались. От берега к кораблю шел шестивесельный сандал, покрытый ковром. Капитан Памбург вдруг закричал хрипло:

– Боцмана, свистать всех наверх! Давай трап.

На сандале подплыл, торопливо шлепая туфлями, – взобрался по трапу Соломон, один из подьячих великого визиря, быстрый в мыслях и в движениях тела, со скуластым лицом, приплюснутым носом. Живо обшарил глазами корабль, живо, – ладонь – ко лбу, к губам, к сердцу, – заговорил по-русски:

– Великий визирь просит спросить про твое здоровье, Емельян Игнатьевич… Боится, что тебе тесно на корабле. С чего разгневался на нас?

– Здравствуй, Соломон, – ответил Украинцев как можно не спеша, – скажи и ты про здоровье великого визиря… Все ли у вас слава богу? (При сих словах приоткрыл острый глаз.) А нам и здесь хорошо. По дому соскучились. Всего дому-то здесь – пятьдесят футов под ногами.

– Емельян Игнатьевич, можно в сторонку?

– Отчего же, можно и в сторонку, – кашлянув, сказал Че-редееву и Памбургу: – Отойдите от нас. – И сам отступил в тень паруса.

Соломон улыбкой открыл корявые десны:

– Емельян Игнатьевич, я вам истинный друг, врагов ваших по пальцам знаю… (Замелькал перстами перед носом Украинцева, – тот только: «Так, так».) Над их происками смеюсь… Не будь меня, Диван бы и говорить с вами перестал… Удалось мне повернуть дело, – великий визирь хоть завтра подпишет мир… Бакшиш надо дать кое-кому…

– Вот как? – повторил Украинцев. Все теперь было понятно. Один грек, состоявший у него на жалованье, вчера донес, что в Константинополь вернулся из Парижа французский посол и было собрание Дивана – султанских министров – и они получили большие подарки. Емельян всю ночь, мучаясь от жары и тараканов, думал: «К чему бы сие? Не иначе, как снова втравляют турок в войну с австрийским цезарем. А посему туркам надо развязать руки с московскими делами…»

– Что ж, бакшиш – дело десятое… Ты вот что скажи великому визирю: ждем-де мы только попутного ветра. Будет мир – хорошо, не будет – еще нам лучше… А миру быть так… (Твердо из-под седатых бровей стал глядеть на Соломона.) Днепровские городки мы разорим, как уговорились… Но взамен вокруг Азова быть русской земле на десять дней верхового пути. Это твердо…

Соломон, испугавшись, как бы совсем бакшиш не ушел от него, – русские, видимо, знали больше, чем надо, – схватил великого посла за рукава. Начал спорить. Пошли в каюту. Пам-бург, зная, что много глаз глядит в подзорные трубы на «Крепость», послал матросов на мачты – будто бы готовить паруса к походу. Емельян на минуту показался из каюты.

– Иван Иванович, приберись, в город поедем.

И скоро сам вышел при парике и шпаге. Соломон подхватывал его за локти, когда спускались по трапу в сандал.

После полудня впервые за много дней лениво плеснулся узкий вымпел на корабле. Далекие холмы стало затягивать бесцветной мглой. Синева неба будто насыщалась пылью, заволакивало город. Начал дуть ветер из пустыни.