Жизнь и судьба Федора Соймонова - Анатолий Николаевич Томилин

Недолго простояли они тогда у палисада, любопытничая на позорище. Давши старому кату на водку, поспешили прочь, не думая, не гадая, что вскорости все подробности дела сего доведется им узнать на опыте, собственными спинами... И тогда уже не станет заплечный мастер провожать их поклонами, шевеля в улыбке рваными ноздрями.

Палачи, каты, заплечные мастера, те, кто приводит в исполнение приговор суда о смертной казни. Не преступники, не убийцы, люди, убивающие других людей на законном основании. Вы могли бы представить себе, что сидите за одним столом с палачом?.. Неужели не встали бы и не ушли?..

9

Прибавление. О ВОЗМЕЗДИИ

Я вспоминаю один случай. Было это в конце сорок четвертого года. Шестнадцатилетним послеблокадным пареньком попал я волею судьбы в морской артдивизион как бы воспитанником. Как это случилось, рассказывать не стану: история длинная, и здесь ей не место. Огромные тяжелые орудия, снятые с фортов, смонтированные на железнодорожных платформах, таскал закованный в броню паровозик, а в классных вагонах, как в кубриках, жили матросы и офицеры, служившие на этом странном поезде, входившем в резерв Главного командования. Однажды девушки-связистки, «бойцыцы», принесли командиру шифровку. Текст ее приказывал в пункте Н. произвести остановку и построить весь личный состав для заслушивания приказа и проведения акции. Личного оружия не брать. Может быть, я сегодня что-нибудь путаю, но слово «акция» в контексте присутствовало, поскольку капитан-лейтенант Змеев долго соображал, что под ним скрывается, советовался с замполитом и даже спрашивал меня...

Пункт Н. оказался разбитым финским хутором. Личный состав был выстроен в полукаре. Меня сначала в строй не поставили, поскольку на глаза начальству показывали неохотно. По воспитанникам уже был суровый приказ, требовавший откомандирования их из действующих частей. Но потом замполит «сдрейфил» и вытащил меня в строй, велев «не высовываться».

Ждали долго. Матросы смеялись, играли в «жучка», курили в кулаки. Командир и офицеры, видимо, получив разъяснение, были мрачны. Наконец вестовой, выдвинутый к повороту дороги, замахал рукой и скатился вниз. Раздалась команда. Окурки затоптали, подравнялись. У гранитного фундамента бывшего дома остановились три машины. На «виллисе» приехало дивизионное начальство и еще кто-то. В фургоне «студебеккера» виднелись шинели солдат с красными «не полевыми» погонами внутренних войск. Сосед по второй шеренге толкнул меня:

— Из заградотрядов... — шепнул на ухо. — Ну, жди, будет цирк...

Третьей машиной была довольно драная фронтовая эмка с заляпанными стеклами. Часть солдат споро и сноровисто повыскакивали из фургона и растянулись редкой цепью от нашего строя, перекрыв дорогу. Все еще не понимая происходящего, я тихонько окликнул смуглолицего паренька с автоматом:

— Эй, слышь, кореш, а что будет?..

Тот молчал.

— Чудак, они же по-русски ни бум-бум, — толкнул меня сосед. — Их потому и набирают из чучмеков.

— А чо будет-то, чо?..

— Увидишь... Только хорошего чего — вряд ли...

Он был бывалым матросом-старослужащим, этот мой сосед по второй шеренге, и, конечно, знал или догадывался о готовящемся.

После рапорта и короткой беседы с хмурыми офицерами батареи, кавторанг из политотдела стал «толкать речь» о повышении воинской дисциплины, о беспощадной борьбе с самоуспокоенностью и беспечностью, а также о поддержании высокого наступательного порыва... «Речуга» была обычной, слушали ее вполуха, пока кавторанг не заговорил об укреплении морального духа в связи с имеющимися отдельными случаями нарушения воинской дисциплины в виде самовольных отлучек и прямого дезертирства, имевших место в том числе и среди личного состава нашего дивизиона...

Закончил он чтением приказа о повышении ответственности за нарушения и воинские преступления, после чего уступил место «смершевику»... Для тех читателей, которые не встречались с этим термином, я поясню: Постановлением Государственного Комитета Обороны от 14 апреля 1943 года в системе Наркомата Обороны было образовано Главное управление контрразведки — «Смерш», или «Смерть шпионам». Как всякое бюрократическое ведомство, оно искало себе работу, а поскольку шпионов на всех его чиновников не хватало, то занималось оно и внутренними армейскими делами.

Представитель этой не любимой никем организации подал знак, и солдаты вытащили из фургона паренька в тельняшке и «фланелевке» без погон, в мятых перемазанных брюках. Руки его были сзади скованы наручниками. Большинство из нас тогда впервые увидели эти стальные браслеты. Подталкиваемый конвоирами, он подошел к нашему строю и безразлично остановился, опустив голову и не глядя ни на кого. «Смершевик» начал читать приговор...

Как рядом оказался высокий мордатый мужик в черной кожанке без погон, в офицерской шапке-ушанке, — я не помню. Не помню, как он вылезал из эмки, как шел враскорячку, ступая по ноздрястому снегу рыжими бурками, как зашел сзади, как и когда в руке его оказался пистолет. Я только помню, как стукнул выстрел, дернулась голова дезертира, и он упал вперед, задергал и заскреб ногами, задирая штанины и являя миру синие, сбившиеся носки флотского образца на тонких бледных ногах...

С тех пор прошло много лет. Как и всем, наверное, людям моего поколения, довелось мне видеть много смертей. Разных, далеко не всегда героических и прекрасных. Человек трудно рождается и еще труднее уходит из жизни. Видел и казни, как вешали фашистов в Киеве на площади. И озверевшую от зрелища толпу тоже видел. А в памяти гвоздем сидит расстрел дезертира и плотная фигура в черном кожаном пальто, лениво валящаяся на заднее сиденье фронтовой эмки.

На этом, наверное, надо бы и закончить этот рассказ, если бы он не имел продолжения. Есть в Ленинграде на Невском проспекте, неподалеку от Литейного, подвальчик. Испокон века торговали там шампанским и коньяком в разлив, выдавая на закуску конфетку. Среди студентов пятидесятых годов считалось высшим шиком после стипендии зайти туда и выпить «сто на сто», то есть — смесь из коньяка с шампанским. Называлось это почему-то «устрицей пустыни».

Случилось как-то стоять нам возле узеньких прилавков со стаканами в руках. Говорили, подходили другие кореша. А я почему-то чувствовал себя неспокойно. Громче обычного смеялся, порывался куда-то идти. Мой товарищ, Костя Лавров, в прошлом фронтовик-разведчик, а ныне староста нашей группы, даже спросил пару раз: «Ты чего дергаешься?..» Я не мог объяснить. А потом то ли глаза привыкли к полутьме, а может быть, нервное состояние усилило зоркость, но я увидел его!.. В нескольких шагах от нас в компании каких-то двух алкашей