Хочу женщину в Ницце - Владимир Абрамов

Это уже потом, ровно через год, Ахматова приедет в Париж снова, но уже именно к Модильяни, и тот напишет, опять же по ее словам не с натуры, сразу 16 рисунков, из которых только один, возможно самый невинный, сохранится у поэтессы как свидетельство их нежной дружбы и неприкрытой чувственности. И впрямь, Анна Ахматова – это вам не какая-нибудь Рубинштейн, чтобы целыми днями просиживать в холодной мастерской, да еще в полном неглиже, принимая откровенные позы, как заблагорассудится Антону (Ида тоже называла Серова Тошей). Нет, Ахматова не такая. Обычно Модильяни рисовал быстро. Порой за четверть часа ему удавалось написать сразу дюжину рисунков какой-нибудь обнаженной натурщицы, поскольку не ставил перед собой цели передачи вибраций живого женского тела. Стала ли Ахматова его любимой моделью? Да конечно нет. Тем более что его картины тогда никто не покупал. Да, он не мог не отмечать, что она имела необычную внешность, но этот художник-модернист не замыкался только на ней. В отличие от Анны ее муж Николай Гумилев не заметил в глазах Модильяни ни золотых искр, ни сходства с Антиноем. Он называл этого художника не иначе как «пьяным чудовищем». Ахматова содрогалась от этого определения. Она не забыла, как Амедео водил ее в Лувр, именно в египетский отдел, уверяя поэтессу, что все остальное в этом музее просто недостойно внимания. Этот итальянский красавчик тогда, как и Серов, а вместе с ним и Ида, просто бредил Египтом. Анна не могла понять, почему. «J’ai oublié de vous dire que je suis juif» («я забыл вам сказать, что я еврей»), – признавался художник Анне, а еще он увлекался магией и оккультизом каббалы и всем тем, что касалось тайных знаний. Предки Серова и со стороны отца и со стороны матери тоже были евреями, но великий русский художник, находясь в Париже, совсем не интересовался оккультными тайными знаниями. Ему было не до этого. он был поглощен только Идой, и рисовал ее с большим удовольствием.

– Эдакое создание, да и глядит-то она куда, – обращался к друзьям Серов.

К восторгу художника Ида смотрела не на него. Очарованному мастеру все время казалось, что взгляд ее устремлен в… Египет. Почему в Египет? Интересно, что бы на это ответили Стасов и Поленов, любившие при всяком удобном случае дружески подтрунивать над еврейством семьи Серовых.

Перед тем как писать Иду, Серов часами трудился в известной парижской мастерской Колеросси, где можно было очень дешево, всего-то за 50 сантимов получить возможность работать с обнаженной натурой. Во время этих сеансов в многолюдной мастерской Серов, бывало, недовольный результатом, безжалостно швырял измятые эскизы в мусорный ящик.

– Что вы бросаете кредитные билеты! Ведь вы – знаменитость! – почти кричал, упрекая художника в расточительстве, Иван Ефимов. В словах ученика и родственника Серова было много правды. Как много русских купцов, проживающих тогда в Париже, готовы были дорого платить за эти рисунки, мечтая развешивать их на стенах своих меблированных комнат, тем паче, что на них изображались обнаженные красотки. Модильяни тоже нуждался, но у него ничего не покупали, поэтому он просто дарил свои шедевры, а Серов мог легко продать свои эскизы, но никогда этого не делал, за редким исключением он их безжалостно уничтожал. Только эскизы обнаженной Иды он оставил себе. Она была единственной, кто дразнил его воображение и пробуждал в нем мечты, которые он скрывал ото всех и даже от самого себя. Ее ненавязчивое чувство некоего божественного всемогущества довлело над его клокочущим эго, вызывая приступы беспричинной злобы.

– Я злой! – восклицал он в своем парижском ателье, и его слова эхом отражались от стен «Шапеля». – Я злой, злой, – повторял он и так было всегда, когда Ида не приходила в назначенный полдень и задерживала встречу с его несравненной Навзикаей. Но его муза была прежде всего женщиной, которая хотела нравиться, и не только ему. Ее шикарные костюмы, умопомрачительные украшения из бриллиантов и рубинов должны были видеть все. Эпатаж был частью ее повседневной жизни, это свойственно как правило всем увлекающимся натурам.

Первым серьезным увлечением Иды был Аким Волынский, и их отношения продолжались несколько лет. В театрально-литературных кругах России фигура Волынского была более чем заметная. Его экспертной критики боялись многие. Большой умница и любимец женщин, Аким Львович в 1906 году завершил свои романтические отношения с замужней Зинаидой Гиппиус и при первой же встрече не оставил без внимания Иду. Вскоре он даже был готов взять ее в жены. В своей переписке с Рубинштейн он обращался к ней не иначе, как «моя божественная Ида», искренне полагая, что вся суть ее красоты была сосредоточена в величайшей ее декоративности, то есть в первую очередь не она сама, а ее чудесные туалеты и солнечная косметика, которая просто сыпалась с ее лица, восхищали взыскательную публику. Что же касается Иды-человека, то тут у него были большие сомнения. Человеческие черты в ней угадывались с трудом.

Серов в отличие от Волынского решительно не замечал в ней ее декоративности. Он видел перед собой только человека, достигшего высот божества. Для утверждения в своем мнении он сразу вознамерился писать ее только в обнаженном виде, лишив всякого декора, разве что только с кольцами с камнями на пальцах рук и ног, но страшился, что модель не согласится на это.

– Она счастлива, когда может раздеться, – успокоил Серова Александр Бенуа.

И действительно, он получил ее согласие без лишнего кокетства. Быть написанной самим Серовым в то время означало быть отмеченным знаком высшего света.

Впервые он принялся за работу с таким необычным для себя воодушевлением. Бесстыдство Иды художник заметил сразу и решил не скрывать эту черту ее характера в своих эскизах, но только в эскизах, доступных исключительно ему и никому более. А зритель должен был видеть только ее идеально ровную спину. Художник анатомически верно передал характер телосложения танцовщицы и остался этим очень доволен. Закончив писать портрет, Серов понял, что сотворил нечто гениальное без каких-либо прикрас. Просто чудо и все. И для этого не потребовалось ста сеансов, как было с Орловой, – всего-то несколько месяцев.

– И как иначе. Это же такое создание! – повторял он неоднократно своим друзьям.

На следующий год в Риме на международной художественной выставке Серов представил две свои картины, точнее два портрета – Орловой и Рубинштейн – написанных в один год. Слово «картина» он не уважал. Парадный портрет Орловой по признанию всех был выполнен автором прекрасно, да и кто бы посмел поставить творчество портретиста под сомнение, а вот Иды… Учитель Серова Репин присутствовал на выставке лично и был просто раздосадован увиденным. В момент созерцания шедевра ему даже показалось, что на голову рухнул потолок павильона, а язык присох к гортани. Придя в себя, великий мастер изобразительного искусства Илья Ефимович спросил своего ученика: «А это чья работа, Антон?…»Дальше у Репина в его записях следует несколько строк без слов, одни многоточия. Старик, видно, крепко умел ругаться. Когда он все-таки обрел дар членораздельной речи, последовали реплики: «Гальванизированный труп? Какая скверная линия спины… И колорит: серый, мертвый…труп…» Репин, к сожалению, не смог увидеть ожившую на полотне призрачную мечту своего великого ученика, который сумел, по признанию многих, отказавшись от арсенала своей сложной техники, создать совершенно небывалый доселе шедевр.