Хочу женщину в Ницце - Владимир Абрамов

Пожалуй, только портреты Генриетты Гиршман получались у Серова относительно скоро без потери качества. Эта привлекательная женщина никогда не вызывала у художника раздражения, а деньги за ее портреты ее муж, известный коллекционер, платил исправно, выручая вечно нуждающегося Антона (так звали Валентина Серова близкие).

Портрет княгини Щербатовой в творчестве Серова стал последним. Ее муж, князь Сергей Александрович, меценат и коллекционер, сам был художником и требовал от Серова, чтобы тот отразил в портрете все прелести его жены. Князь считал свою Полинушку, обыкновенную деревенскую девку, обладающую способностями ясновидящей, «видением большой красоты». Князь, привороженный ее сверхъестественными способностями, ни секунды не сомневался, что ее высокая стройная фигура способна поражать людей своими античными пропорциями, и считал, что тончайшие черты ее лица просто должны были лишать покоя поэтически одаренных людей. Сам же князь признавался, что белокурые волосы жены, отливающие червонным золотом, волновали и его до мурашек.

Князь Щербатов был тогда любезно предупрежден Зинаидой Юсуповой, что позировать Серову нелегко, и она сама за время длительных и многочисленных сеансов, бывало, то худела, то полнела. Сергей Александрович серьезно опасался за хрупкое здоровье своей жены, но уж очень хотелось иметь портрет кисти Серова. К тому же князь знал, что Серов – художник злой и любит подмечать и гипертрофированно изображать на полотне недостатки своих моделей. Даже в своих воспоминаниях князь отмечал, что воспеть женщину Серов просто не умеет, поскольку не чувствует подлинной красоты. А подлинной ли была эта красота? Вопрос спорный. И сам Щербатов вряд ли мог дать ей определение. В чем он был прав, так это в том, что красота Полины Ивановны действительно не вдохновляла Серова, но он все-таки согласился писать ее. Бросив неприветливый взгляд на княгиню, художник произнес: «Тут есть что делать и с фигурой, и с лицом». Рисунок к портрету приходилось неоднократно переделывать. Щербатовы были категорически против, чтобы Серов сажал Полину на низкое сидение, поскольку точеная фигура княгини терялась, как это уже было у Орловой. Наконец нашли компромисс, и княгиня согласилась позировать, стоя с закинутой назад рукой, но стоять неподвижно пришлось так долго, что кончилось все защемлением нерва. Княгиня слегла, сеансы пришлось приостановить. В тот день раздражению этой искусной гадалки и ясновидящей не было предела. Маловероятно, чтобы она своими гаданиями и ворожбой могла навести на художника порчу. Тем не менее, когда вскоре Серов собрался поехать в дом Щербатовых, чтобы наконец начать писать портрет красками, он впервые заставил себя ждать. Тогда у Щербатовых раздался телефонный звонок, и сын художника сообщил:

– Валентин Александрович очень извиняется, что быть не может, он …он умер.

Оказалось, у Серова не выдержало сердце, хотя ему было всего-то 46! Щербатовы не захотели оставить у себя рисунок и поспешили отослать эту последнюю незавершенную работу в дар Третьяковской галерее. Сами же после революции доживали свои годы на Лазурном берегу, где самоуверенная красавица и ясновидящая продолжала успешно зарабатывать на жизнь гаданиями. Впрочем, именно там доживали свои годы и все остальные женщины, которых когда-то согласился писать Серов.

Но пока он еще был жив и продолжал творить, все они: Орлова, Юсупова, Гиршман и, конечно же, Щербатова, очень богатые, благополучные, счастливые в браке, каждая по-своему прекрасная, узнали, что художник, находясь в Париже, забросил писать заказные работы и в обстановке таинственности в сумрачной часовне «Шапель» приступил к работе над портретом Иды, этой странной и непонятной эпатажной чудачки, выдающей себя то ли за танцовщицу, то ли за артистку. Красавицы, вполне вероятно, мечтали, не скрывая зависти, хотя бы одним глазком заглянуть в святая святых знаменитого художника.

И вообще, как она посмела вообразить себя первой красавицей на свете и кто она такая на самом деле? Так или почти так вопрошали эти записные красавицы Петербурга и Москвы, будто Ида покушалась на их статус, словно она была пышногрудой белокурой прелестницей с осиной талией. Совсем нет! Даже наоборот! Это Серов посмел назвать ее первой красавицей, это он, вечно угрюмый первый портретист России, сказал о ней: «Какое лицо! Полная архаика!», а его друг, тоже художник, любвеобильный Левушка Бакст, и вовсе считал ее богиней, сравнивая с гордым тюльпаном.

На самом деле ее звали Лидия Львовна, но сама Рубинштейн предпочитала имя Ида, хотя простолюдинам и обывателям она позволяла называть себя Аделаидой. А вот Серов, этот робкий и стыдливый при виде красавиц гений, вдруг осмелел и, не спрашивая разрешения, прилюдно стал называть ее Навзикаей – именем той царевны, от красоты которой столбенел Одиссей. Ида не стеснялась позировать для его эскизов в самых откровенных позах, которые и сейчас не решаются публиковать даже независимые журналы и выставлять в музеях и галереях чопорные галеристы, поскольку отдают они чистой эротикой. Эта женщина нравилась ему безумно, если не сказать большего. Отец шестерых детей ревновал Иду ко всем, с кем она проводила вечера в Париже, а это были граф Робер де Монтескье и поэт Габриэле д’Аннунцио. Иду пугал и смешил звон посуды в той условной мастерской, где художник жил и где ему готовили обед, и где она, совершенно нагая, сидя на пьедестале, сооруженном из чертежных досок, старалась не выходить из полосы света, подчиняясь властным окрикам недовольного мэтра.

– У меня нет денег на рестораны! – кричал он в отчаянии в ответ на насмешки танцовщицы.

Только ему Ида позволяла быть грубым с собой. В сердцах он бы мог их всех, пошлых воздыхателей и богатеев, вызвать на дуэль и перестрелять по одиночке (а считался он лучшим стрелком в Петербурге и Москве), но это было лишь плодом его воспаленного сознания, поэтому ему оставалось только писать на них злые шаржи, к чему он имел немалый талант.

В том же году в то же самое время и в том же городе, где работал Серов, другая российская красавица с изящной талией и в статусе уже вполне состоявшейся поэтессы кружила голову другому художнику, правда, еще мало кому известному, по фамилии Модильяни. Последовали откровенные эскизы углем на бумаге в похожей манере.

Много прямых линий, та же угловатость натурщицы, такой же плоский живот, девичьи острые груди, длинная линия сухой спины, черные волосы и восточный тип лица. Совпадение необычайной редкости. Только вот этот портрет прославленной поэтессы Анны Ахматовой, сидящей также в неглиже, что находится сейчас в Музее изящных искусств во французском Руане, скорее всего писался художником по памяти. Именно так пыталась объяснить появление этого шедевра сама поэтесса, поскольку приехав в свадебное путешествие в Париж со своим мужем Гумелевым, в середине мая 1910 года, она художнику, тем более в обнаженном виде, не позировала. Да, действительно, Амедео очаровал влюбчивую Аню только за один короткий вечер. Особенно ее поразило его лицо, черты которого так напоминали античного Антиноя. Сидя с поэтессой в кафе Ротонда, Модильяни был восхищен ее способностями угадывать его мысли и пересказывать чужие сны.

– Vous etes en moi, comme une hantise («вы во мне, как наваждение»), – признавался ей художник.