Силы и престолы. Новая история Средних веков - Дэн Джонс

от Медичи: Козимо небезосновательно обвинили в том, что он оказывал влияние на ход военных действий между Флоренцией с Луккой, чтобы обеспечить максимальную прибыль своему банку, – то Филельфо пришел в восторг. Он публично призвал предъявить Козимо официальное обвинение в государственной измене (за которую тот мог бы поплатиться жизнью). Ему не удалось склонить городские власти на свою сторону. Козимо осудили за военные спекуляции, но в наказание всего лишь выслали в Венецию, откуда он довольно быстро вернулся к власти. Когда в 1434 г. он снова явился во Флоренцию, Филельфо понял, что шутки кончились. Теперь из города изгнали уже его самого. Впрочем, на этом его карьера далеко не закончилась: он продолжал занимать высокие должности при герцогах Миланских и провел некоторое время при дворе папы Сикста IV – развратного и продажного человека, но восторженного покровителя искусств. Филельфо преподавал, служил придворным поэтом и неустанно сочинял трактаты, призывающие правителей Европы возродить традиции массовых Крестовых походов и разобраться с турками-османами. Несмотря на все это, его продолжали мучить физические, репутационные и эмоциональные травмы, которые он получил, когда перешел дорогу Козимо в 1430-х гг. В 1436 г. Филельфо сам пытался нанять убийцу для главы клана Медичи. Заговор сорвался, и дело кончилось лишь тем, что, несмотря на всю известность и связи с высокопоставленными людьми, Филельфо еще почти полвека не пускали во Флоренцию.

Только в 1481 г. внук Козимо, Лоренцо Великолепный, снова пригласил его преподавать в университете греческий язык. Однако к тому времени Филельфо было уже 83 года. На этот раз его пребывание в городе Данте оказалось совсем не долгим. Вскоре после приезда он заболел дизентерией и через две недели скончался. Он прожил захватывающую и разнообразную жизнь, и его признавали величайшим знатоком греческой литературы в Западном Средиземноморье. Однако острый язык стоил ему красоты и едва не стоил жизни. Самого себя Филельфо считал благородным человеком, пострадавшим за верность своим принципам: «Стыд не позволил мне быть тунеядцем, – писал он. – Я так и не научился льстить, подхалимствовать и поддакивать»[912]. Другие видели это иначе. «У него был живой ум, – сухо замечал один образованный современник, – но он понятия не имел, как содержать его в порядке»[913].

Сегодня, когда речь заходит о необычайном расцвете наук и искусств на Западе в позднем Средневековье, имя Франческо Филельфо вспоминают далеко не в числе первых. Справедливо это или нет, но этот широко образованный гений не произвел на общество такого впечатления, как некоторые его современники, особенно художники и скульпторы. Звездами эпохи Возрождения стали Леонардо да Винчи и Сандро Боттичелли, Брунеллески и Микеланджело, Рафаэль и Тициан, Пико делла Мирандола и Макиавелли, Ян ван Эйк, Рогир ван дер Вейден и Альбрехт Дюрер. Филельфо стоит среди этих фигур не в первом и даже не во втором ряду. И все же в малоизвестной истории его жизни есть нечто воплощающее саму суть и природу того времени.

С конца XIV в. сначала в Италии, а затем и по ту сторону Альп в Северной Европе расцвело культурное движение, известное как Ренессанс, что буквально означает Возрождение. В это время творческие люди открывали для себя новые (или прежде утраченные) подходы к литературе, искусству и архитектуре и выстраивали новые теории в области политической философии, естествознания, медицины и анатомии.

В эпоху Ренессанса возродился и усилился интерес к достижениям древнегреческой и римской культуры, ускорился технический прогресс в области живописи и скульптуры, распространялись новые идеи в сферах образования и государственного управления. Великие образцы публичного искусства преобразили города. Портретная живопись дала политикам новые инструменты пропаганды. Возрождение длилось не одно десятилетие: по некоторым оценкам, оно еще продолжалось даже в начале XVII в. Некоторые современники с самого начала осознавали, что живут в новую эпоху. Одним из первых об этом заявил Леонардо Бруни, написавший эпическую «Историю флорентийского народа», в которой определил крах Западной Римской империи в V в. как конец одной великой эпохи, а свое собственное время в начале XV в. – как кульминацию долгого пути назад к цивилизации[914]. На эту хронологию до сих пор опираются наши собственные представления о границах Средневековья, что наглядно демонстрирует периодизация таких работ, как эта книга.

Эпоха Возрождения стала временем, когда всякий гений обрел свободу. Однако важную роль в общем прогрессе играли не только творцы, но и их покровители. Искусство и изобретения были тесно связаны с деньгами, властью и амбициями высшей знати. Одаренные творческие люди шли к богатым людям, чтобы получить средства для воплощения своих замыслов в жизнь, а сильные мира сего поддерживали художников, поощряя их проявлять свой утонченный вкус и способствовать развитию родных городов. На каждого Филельфо находился свой Козимо, и оба с одинаковым успехом могли как возвысить, так и погубить друг друга.

Веками люди оглядывались на Возрождение и видели в нем эпохальный культурный поворот, отмечающий границу между Средневековьем и современностью. Сегодня не все историки соглашаются с такой трактовкой: по их мнению, она неточна, так как несправедливо предполагает отсутствие технического прогресса и стагнацию мысли в предшествующие Ренессансу столетия. Другие предпочитают «размыть» устоявшийся термин, употребляя его по отношению к более ранним периодам – мы уже встречались с Возрождением XII в.[915]. Да будет так. Факт остается фактом: нравится нам понятие «Ренессанс» или нет, было бы слишком смело или попросту глупо отрицать, что XV в. ознаменовался бурным расцветом культуры и науки и дал миру множество знаменитых произведений искусства и литературы, увидевших свет благодаря щедрости сказочно богатых, хотя зачастую не слишком утонченных заказчиков. Итак, именно к этой эпохе мы сейчас обратим наши мысли. Мы увидим художественный и гуманистический расцвет позднего Средневековья и вместе с тем его мрачную и кровавую оборотную сторону.

Первый гуманист

В Страстную пятницу 1327 г., за 104 года до того, как Филельфо поссорился с Козимо Медичи, молодой поэт и дипломат Франческо Петрарка отправился в церковь в папском городе Авиньоне. Как он позднее рассказывал, именно там в самый торжественный день христианского календаря он впервые увидел женщину по имени Лаура. Вероятно (но не точно), это была Лаура де Нов, недавно ставшая женой благородного графа Гуго де Сада.

Семнадцатилетняя Лаура де Нов едва вышла из подросткового возраста, хотя для невест XIV в. это было вполне нормально. Петрарка, на шесть лет старше ее, был совершенно очарован ею. В какой-то мере это было физическое влечение. Судя по посмертному (вряд ли безупречно точному) портрету, хранящемуся в Лаврентийской библиотеке во Флоренции, Лаура де Нов была привлекательной женщиной с изящным тонким носом, округлыми глазами, высокими бровями, маленьким ртом и подбородком. Однако дело было не только в ее физической красоте. Петрарка писал