Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Дёниц выразил уверенность, что его коллега адмирал Нимиц поймет его.

Уже у дверей камер Редер, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботно, каким-то неестественно высоким голосом осведомился у охранника, дадут ли ему возможность после обеда выйти на прогулку. После этого заковылял в свою камеру, но когда я подошел к дверям, адмирал жестом дал мне понять, что в данный момент не расположен к беседе. Не заходя в камеру через дверное окошечко я спросил его, каков его приговор.

— Не знаю, не помню, — ответил он, жестом велев мне уйти. (Как мне доложил охранник, Редера приговорили к пожизненному заключению.)

Шагая к своей камере, Ширах выглядел серьезным, чувствовалось, что он напряжен до предела.

— Двадцатка, — объявил он мне, когда охранник снимал с него «браслеты». Я ответил, что его жена будет довольна, что ее супруга не приговорили к смерти, чего она так страшилась.

— Нет уж, лучше скорая смерть, чем медленная. — Ширах поинтересовался у меня, каковы приговоры остальных, и они его не удивили — примерно так он и предполагал.

Заукель обливался потом и трясся как осиновый лист, когда я вошел в его камеру.

— Меня приговорили к смертной казни! — выдавил он. — Я считаю, что такой приговор слишком суров. Я никогда и ни в чем не проявлял жестокости. Я старался ради рабочих. Но я — мужчина! И снесу это!

Сказав это, он заплакал.

Йодль, стараясь не встретиться со мной взглядом, четко, по-строевому проследовал в камеру Когда с него были сняты наручники и я стоял перед ним, он, помедлив несколько мгновений, будто преодолевая немоту, произнес:

— Смертная казнь через повешение! Такое я уж никак не заслужил! Смертный приговор — пусть, ладно. Но такое…

Впервые я увидел, как у Йодля подрагивают губы. Слова давались ему с трудом.

— Я этого не заслужил!

Зейсс-Инкварт улыбался. Как он ни старался произвести на меня впечатление, голос выдавал его.

— Смертная казнь через повешение! — И снова улыбнулся, пожав плечами. — Ну, если принимать во внимание все в целом, ничего иного я ожидать не мог. Все верно.

Затем он спросил меня, будет ли он получать табак, и тут же, будто устыдившись, что в такой момент обратился к прозе жизни, осекся на полуфразе.

Шпеер нервически рассмеялся.

— Двадцать лет! Ну, должен сказать, это справедливо. Вы бы не дали мне меньше, если учесть все факты. Мне грех жаловаться. Я сам говорил, что приговоры должны быть строгими, и я признал свою долю ответственности. Было бы просто смешно сетовать на такое наказание. Но я от души рад, что Фриче оправдали.

Нейрат лепетал:

— Пятнадцать лет! — Говорить он не мог, но очень обрадовался присланному Папеном гостинцу.

Фрик, пожав плечами, безучастно констатировал:

— Повесят. Ничего иного я не ожидал.

Он спросил меня, как дела у остальных, и я сообщил ему, что одиннадцать человек приговорены к смертной казни.[21]

— Так. Одиннадцать смертных приговоров. Я рассчитывал, их будет четырнадцать. Теперь остается надеяться, что они все организуют быстро!

Когда Геринг справился с собой настолько, что мог общаться, он признался мне, что, разумеется, ожидал смертного приговора и рад, что его не приговорили к пожизненному заключению, потому что тем, кому такой приговор вынесли, участь мученика не грозит. Но в его голосе уже не было прежней самонадеянности. Наконец Геринг осознал, что смерть — не какое-то комичное событие, если умирать предстоит тебе самому.

Трем оправданным торжествовать было рано — свобода оставалась для них понятием символическим. Едва прозвучали оправдательные приговоры, как немецкие гражданские власти объявили, что все трос будут арестованы и преданы суду за преступления перед немецким народом. Полиция Нюрнберга взяла Дворец юстиции в плотное кольцо на тот случай, чтобы сразу арестовать Фриче, Папена и Шахта, как только те попытаются покинуть здание.

Трос суток по своему желанию оправданные Трибуналом оставались в тюрьме, страшась предстать перед своим собственным народом. Папен заявил:

— Я как загнанная дичь! Они должны оставить меня в покос!

Фриче в отчаянии попросил у меня дать ему пистолет, на случай, если не выдержит мук.

Наконец глубокой ночью они все же отважились покинуть здание тюрьмы. Их арестовали, отпустили, а йотом снова арестовали.

Франк, узнав об этом, прервал свои медитации раскаяния и от души хохотал:

— Ха-ха-ха! Они думали, что останутся на свободе! Они думают, что от гитлеризма можно освободиться! От него освободили только нас! Нам больше всех повезло! Ха-ха-ха!

Но Герингу было уже не до смеха. Он валялся на койке и весь как-то съежился. В наших с ним беседах он по инерции пытался строить из себя персонаж героической саги, как ребенок, на глазах у которого только что лопнул новенький, цветастый воздушный шарик, и он растерянно перебирает жалкие обрывки его. Несколько дней спустя после объявления приговора он снова стал расспрашивать меня, о чем говорили результаты тот самого психологического тестирования, в частности, теста с кляксами. Судя по всему, он об этом не забывал.

На этот раз я был с ним откровенен:

— Честно говоря, тест показал, что вы, несмотря на вашу деятельную, активную и агрессивную натуру, так и не смогли найти в себе мужества честно и открыто признать свою вину и заявить о своей ответственности. И вот, при проведении этого теста, одна мелочь, допущенная вами, сказала все.

Геринг недоумевающе уставился на меня.

— Помните ту карточку с пятном красного цвета? Так вот, невротики нередко принимают это пятно за кровь. Но предпочитают утаить это от того, кто проводит тестирование. И при этом иногда пытаются украдкой соскоблить это пятнышко. Это очень напоминает ваше поведение на этом процессе. Вы снимали наушники, чтобы не слышать неопровержимых доказательств вашей вины. И во время войны вы поступали так же, ища утешение в наркотиках, пытаясь избавить себя от ужаса, терзавшего вас от осознания творимых зверств. У вас не хватало мужества взглянуть фактам в лицо. Вот в чем ваша вина. Я придерживаюсь мнения Шпеера. Вы — моральный трус!

В ответ Геринг лишь сверкнул глазами, но промолчал. Затем заявил, что все эти психологические тесты ровным счетом ничего не значат, а что до этого изменника Шпеера, так ему с высокой башни наплевать на то, что он там говорит.

Несколько дней спустя он мне сообщил, что отдал своему адвокату доктору Штамеру заявление, что все, что наговорили нам в камерах эти психологи — сплошная дребедень и предвзятость… Стало быть, пробрало!

Вечером перед казнью Геринг обратился к тюремному капеллану с просьбой об отпущении грехов и последнем вкушении но лютеранскому обычаю. Капеллан Тереке, ожидавший очередного спектакля, отказался дать ему отпущение, мотивировав это тем, что не станет потворствовать желанию тех, кто ни во что не верит и желает устроить очередное шоу. Геринг ни словом ни жестом не дал понять, что раскаивается в содеянном им. А еще сутки спустя, когда Геринг уже успел всем доказать, что его пожелание — не более чем насмешка над таинством, поскольку сразу же после описанных событий он совершил акт самоубийства, — капеллан Тереке убедился, что не ошибся в отношении Геринга. Как и я.