Шардик - Ричард Адамс

Геншед вышел обратно на берег, и тельце ребенка всплыло лицом вверх; потемневшие от влаги волосы тихо колыхались вокруг головы. Работорговец стремительно подошел к Раду, все еще лежавшему на земле, рывком поднял его на ноги и подобрал свой нож. Потом повернулся к Горлану, щелкнул пальцами и махнул рукой в сторону реки. Кельдерек слышал частое и тяжелое дыхание подростка, торопливо зашагавшего вдоль вереницы детей.

— Давайте, давайте, — лихорадочно бормотал Горлан, — покуда он не поубивал всех нас к чертовой матери. Шевелите ногами, вот и все, просто шевелите ногами.

По собственной воле дети не смогли бы пройти и сотни шагов, не смогли бы усидеть на лавке или стащить с себя лохмотья, кишащие паразитами. Хромые, больные, оголодалые, почти ничего не соображающие, они все же помнили, что находятся во власти Геншеда. А он заставлял хромых ходить, недужных — подниматься на ноги, голодных — преодолевать слабость. Они не выбирали его — он выбрал их. Без него они ни на что не способны, но теперь он пребывает в них, а они в нем. Он победил мир, и отныне жизнь превратилась просто в сосредоточенное движение, совершаемое по его воле к концу, им уготованному. Воля Геншеда, придающая ровно столько сил, сколько ей требовалось для достижения своей цели, лишала надежды и страха перед чем-либо, помимо нее самой, отнимала всякую способность воспринимать прочие зрительные и слуховые впечатления: воспоминания о вчерашнем дне, нескрываемый страх Горлана, загадочное отсутствие Живореза и тело маленькой девочки, плавающее среди стеблей трепсиса у края пруда. Все эти вещи дети сознавали не лучше, чем если бы были мухами, что уже роились над клочком земли, пропитанной кровью Лаллока. Не их дело знать времена и сроки, которые Геншед положил в своей власти. Для них достаточно просто выполнять его волю.

Кельдерек, бредущий среди деревьев вниз по склону, находился в таком же бесчувственном оцепенении, как и дети. «Девочка умерла, — думал он. — Геншед ее убил. Ну что ж, такие вещи уже стали привычными, и теперь я точно знаю, что тьма, пребывавшая во мне самом, завладела всем моим существом. Останься у меня душа, разве не возопил бы я от ужаса и горя? Но я не чувствую ничего, кроме желания избежать новой боли».

Труп Живореза валялся в подлеске, полускрытый кустами. Вокруг виднелись следы нападения: притоптанная земля, сломанные ветки. Глаза горбуна были открыты, но смерть погасила безумный огонь, горевший в них при жизни, и ноги его, вечно полусогнутые в готовности к прыжку, сейчас были безвольно вытянуты. Именно постоянная угрожающая поза зрительно укрупняла Живореза — так живой паук, весь собранный в хищном напряжении и готовый вот-вот сорваться с места и стремительно побежать на своих членистых лапках, кажется больше, чем есть на самом деле, любому, кто боится пауков. Сейчас Живорез выглядел совсем как мертвый паук. Маленький, уродливый и безвредный — вдобавок жестоко изувеченный: череп раздроблен, тело смято и раздавлено, словно железными пальцами великана; куртка на левом боку разодрана, и на теле под ней — пять глубоких рваных царапин, параллельных друг другу.

Уж кто-кто, а Кельдерек — как бы ни мутилось в голове от истощения — не мог не понять, что означают все эти следы вокруг трупа. Они были неотчетливые, поскольку землю здесь покрывали ползучие растения и мох, но он узнал бы их, будь даже они еще менее отчетливыми. Судя по всему, Живорез погиб совсем недавно, не более двух часов назад. Кельдерек знаком велел детям замолчать и замер на месте, напряженно прислушиваясь.

Горлана, однако, заставить замолчать не удалось — он повалился на землю, охваченный суеверным ужасом, и Геншед, тащивший за собой Раду на пристегнутой к поясу цепи, с трудом поднял его на ноги.

— Твою мать! — прорыдал мальчик, пытаясь вырваться. — Я же говорил! Это дьявол, Геншед… дьявол пришел за нами! Я его видел, говорю же, видел в темноте…

Геншед влепил Горлану пощечину, и тот отлетел к Раду, который стоял столбом, глядя перед собой невидящим взглядом и не обращая никакого внимания на надсмотрщика, плачущего навзрыд и хватающего его за руки. Кельдерек, почти не сомневавшийся, что Шардик находится в пределах слышимости, внимательно наблюдал за Геншедом: заметит ли он следы и поймет ли, кто их оставил. «Скорее всего, не поймет», — подумал он, и первые слова Геншеда показали, что он не ошибся в своем предположении.

— Похоже, на него зверь какой-то напал, — сказал работорговец. — И поделом малому за то, что спрятался тут, чтоб задать стрекача на рассвете. А ну, возьми себя в руки, Горлан! Я даю тебе шанс, проявляю снисхождение. Никакого дьявола нет, ты просто тупой маленький ублюдок. Икетцев, вот кого нужно остерегаться. И нужно поторапливаться. Ты ступай туда налево, как можно дальше, они с той стороны появятся. Как заметишь кого-нибудь, сразу возвращайся вон к той скале на берегу — которая с трещиной, видишь? Я буду ждать там. Если тебе вдруг взбредет в башку сдаться икетцам — лучше не пытайся. Они вздернут тебя на первом суку, даже вякнуть не успеешь. Понял?

Горлан кивнул и, подтолкнутый в спину Геншедом, крадучись двинулся налево, параллельно Тельтеарне, которая уже виднелась внизу под склоном, зеленая от отражений нависающих деревьев.

Вниз, шаг за шагом… каждый удар пульса отдается резкой болью за глазными яблоками, ладонь прижата к одному глазу, звенья цепи врезаются в запястье, взгляд не сосредоточить, все плывет и мутится. Ноги еле двигаются… сдавленный плач, будто девочка плачет… мерещится, должно быть. Не плачь, Мелатиса, не оплакивай мою смерть, любимая. Куда ты теперь? Что с тобой станется? Пришли ли в Зерай солдаты? Послание… но он не оставит меня икетцам, он сам меня убьет. Владыка Шардик… в конце концов, я умру прежде, чем владыка Шардик… я так и не узнаю, для какой великой цели богу потребовалась его смерть. Я предал Шардика… хотел убить. Мелатиса на Квизо… Мелатиса, играющая с мечом барона. Нам не будет пощады, простому охотнику и девушке, волею судьбы вовлеченным в события, находящиеся за пределами их разумения. Если бы только я послушал тугинду тогда, на Гельтском тракте… Прошу вас, сайет, простите меня, ибо жить мне осталось не более часа. Если могла умереть ни в чем не повинная маленькая девочка, то я и подавно умру. Этот зверь в человеческом обличье… именно я возродил гнусное ремесло, которым он занимается, именно я привел в Беклу Лаллока и ему подобных.

Вниз, шаг за шагом… не поскользнись, не дергай цепь. Должно быть, солнце уже взошло — так ослепительно сверкает вода под деревьями у берега. Боль от раненого пальца растекается по всей кисти. Сотни и тысячи людей я обрек на страдания и смерть, а тугинда могла спасти их всех. Я боялся Та-Коминиона, но уже ничего не вернешь, не поправишь. Это Раду, Раду плачет. Геншед все-таки сломал его. Это исчадие ада будет жить дальше и убивать других детей… ко времени, когда солдаты найдут мертвую девочку в пруду, он уже переправится через реку. Все ли ты видел, господи? Ты видишь, какие муки терпят дети? Когда-то меня называли Кельдерек Играй-с-Детьми. Почему ты явил владыку Шардика такому человеку, как я, который лишь предал его и расстроил твой замысел?

Ближе к реке заросли стали гуще. Когда Кельдерек нерешительно остановился, его нагнал Геншед, в одной руке державший лук, а другой сжимавший плечо Раду. Рот мальчика был заткнут мотком веревки, голова свешена на грудь, руки безжизненно болтались по бокам. Геншед знаком велел Кельдереку и детям молча следовать за ним и принялся продираться сквозь кусты к реке.