Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

и представил меня, не спрашивая на то моего согласия; таким же образом он выхлопотал мне аудиенцию у министра.

— Но вы еще не знаете того, что сообщали королеве после обеда: графиня обращалась уже к мужу с просьбой принять вас к нему на службу.

Баронесса как-то странно покачала головой, а Пепита иронически улыбнулась.

— Тетя! Теперь вы позволите мне дать волю моему воображению, — вдруг обратилась Пепита. — Кавалер де Симонис недаром, должно быть, пробыл целый год в Берлине; у него там наверное есть хорошие знакомые, задушевные приятели, соотечественники… с которыми он переписывается. И это вполне естественно! Находясь при министре, где многое можно поразузнать, он может сообщать в Берлин интересные новости… а так как в Вене знают все, что делается в Берлине, то копии с писем будет получать Кауниц, от него перейдет к Флемингу, потом к Брюлю и — в результате кавалер де Симонис сделается обладателем бесплатной комнаты в Кенигштейн.

При этом она сделала кникс и громко засмеялась; Симонис стоял, опустив голову, а старушка сжала губы и глубоко задумалась.

Пепита, выболтав все, что у нее было на душе, подошла к стене и начала рассматривать обои.

Наступило продолжительное молчание. Убедившись, что ее слова произвели должное впечатление, она, как бы не придавая им никакого значения, снова обратилась к Симонису.

— Между прошлым и этим годом большая разница, — сказала она; — а жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году, когда давали "Артемизу" — Гассе, и на сцене выступали триста человек танцовщиков, или же в январе, когда ставили оперу "Эциус"… Обе блестяще были поставлены, и вы могли бы посмотреть… Даже тетя соблазнилась пойти в ложу. Кроме итальянских артистов, на сцене 16 лошадей, 8 верблюдов, ослы, телеги, целая конюшня и зверинец. Это было бесподобно, и стоило не больше ста тысяч… — продолжала она щебетать. — Я люблю поребячиться и однажды удрала в Гевангауз, где давали для простонародья "Господина фон-Габенихтса"; пьеса эта занимала меня больше, чем победитель Атиллы; но я…

— О, ты, ты! — грозя пальцем, прервала ее тетка. — Нет того человека, кто тебя поймет, кто придержит твой язык и заставит тебя быть рассудительной.

Пепита подбежала к руке тетки, и воркотня ее окончилась взаимным поцелуем.

— Однако дорогой кавалер де Симонис, — обратилась старуха, — несмотря на то, что эта болтушка мелет всякий вздор, что в голову взбредет, но иногда она говорит резонно. Вот, например, сегодня…

При этом она взглянула на него.

— Что вы скажете на это.

— В случае если — чего я, впрочем, не ожидаю, — мне дадут место, о котором я никого не просил, то не можете ли посоветовать, как мне поступить?

Пепита молча посматривала то на него, то на тетку; скрестив руки на груди, она ждала ответа баронессы, которая, быть может, посоветовала бы иное, если б не ее племянница и все то, что предшествовало этому вопросу.

— Нужно подумать об этом, — тихо ответила она.

Не успела она сказать последних слов, как в передней послышался какой-то шум, точно кто-то хотел насильно войти в комнату, но его не впускали.

Услужливая Пепита выбежала к Гертруде и не сразу вернулась.

В передней слышен был грубый мужской голос, спорящий с прислугой.

Баронесса забеспокоилась и сама уже намеревалась отправиться в переднюю, как вдруг в залу вошел солдат, в поношенном мундире и с грязью на сапогах; он с беспокойством осмотрелся кругом и, увидев хозяйку, быстро всунул ей в руку кусок бумаги, а затем, еще скорее, ушел; так что баронесса не успела еще развернуть записки, как тяжелые шаги солдата уже были слышны на лестнице.

Во всем этом было что-то необыкновенное, так что даже Пепита, вернувшись от Гертруды, была бледной и испуганной.

Баронесса опустилась в кресло, стараясь дрожащими руками распечатать принесенную ей записку, но, видно, от испуга, она не была в состоянии вскрыть ее. Она предчувствовала содержание записки, которую не следовало ей читать в присутствии племянницы, но это любопытное создание стояло возле нее, не спуская глаз с записки и употребляя все усилия рассмотреть, что там было написано.

— Мои очки! — отозвалась баронесса.

Пепита хотела уже идти за очками, но старушка, слегка прикоснувшись к ней рукой, пошла сама в соседнюю комнату и прикрыла за собой двери.

Пепита и Симонис снова остались одни. Вдруг в комнате послышался легкий крик и затем как будто что-то тяжелое упало на кресло. Пепита побежала к тетке. В полуоткрытую дверь Симонис легко мог видеть старушку на кресле, которая судорожно сжимала бумагу в руке, из опасения, должно быть, чтобы Пепита не вырвала ее.

— Что случилось? Что с вами, тетенька? — засуетилась Пепита, но баронесса уже успела овладеть собою.

— Ничего, ничего; успокойся… Моя старая приятельница, слуга, Варвара Тухлаубен, очень больна.

Пепита посмотрела на тетку и ничего не ответила. Поверила ли она ей — трудно было решить, но ее лицо приняло какое-то странное выражение, точно она обиделась…

Симонис, заметив, что он здесь совершенно лишний, хотел удалиться, но баронесса, увидев, что он хочет проститься, сделала ему знак остаться. Повинуясь, он остался, и старушка, отдохнув немного, вернулась в залу. Племянница взглянула на часы, затем на Симониса и, взяв со стола платок, набросила его на голову.

— Мне нужно идти, — сказала она. — Но вы не беспокойтесь, тетенька, на счет Тухлаубен, я к ней пошлю доктора.

Поклонившись издали Симонису, она быстро удалилась.

После ее ухода в комнате воцарилось молчание. Казалось, старушка ожидала, пока Пепита уйдет из дома, и только услышав закрывавшуюся за нею дверь, она обратилась к Симонису.

— Вы ничего не знаете? — спросила она, заламывая руки. — Сегодня ночью Фельнера увезли в Кенигштейн. Кто знает, что у него могли найти? Он был так неосторожен…

— Но ведь не дальше, как вчера, — воскликнул Симонис, взволнованный и бледный, — еще вчера!..

— Меня предупреждают! В этом нет никакого сомнения… Будьте любезны и окажите мне помощь: надо сжечь все бумаги, иначе и у меня могут сделать обыск… Нас кто-то выдал!

Симонис предложил руку дрожащей старушке, и они вместе вошли в ее кабинет, и начали жечь вынутые из ящика бумаги и вместе с тем, сторожить, чтобы в это время не вошла Гертруда, так как баронесса не вполне доверяла ей. Когда догорел последний листок и пепел был разбросан, старуха облегченно вздохнула. Однако от испытанного волнения она не могла ни говорить, ни тем больше дать какой-нибудь совет Симонису. Она сделала знак, что прощается с ним, и последний