Избранное - Леонид Караханович Гурунц

вода. Так принято. Когда пьют из горлышка, вода всегда стекает по подбородку. Я перевел дух, снова припал к горлышку.

Мне пить вовсе не хотелось, но я пил и пил, чтобы доставить удовольствие Асмик.

Наконец я вернул кувшин. Асмик сказала:

— Каждый день в это время я возвращаюсь с родника. Если хочешь, всегда буду поить тебя.

Сердце у меня бешено заколотилось.

— Только уговор, — улыбнулась она одними глазами, — мне воды не жалко, только чтобы не обливаться…

Взвалив кувшин на плечо, Асмик не торопилась уходить.

— Какой ты невнимательный, Арсен. Ты даже не поздравляешь с обновкой.

С кувшином на плече, она повертывалась ко мне то лицом, то спиной, но я обновки не заметил.

— Эх ты, а еще жених! — упрекнула меня Асмик, но совсем без обиды, без зла.

Только когда она ушла, я понял, о какой обновке шла речь. Кувшин, который несла она на плече, был вылеплен мною. На донышке незаметно для деда я оставляю свои инициалы. Асмик, наверное, разгадала эту тайну. Или, может быть, выдал меня Васак?

Я не помню, как провел этот день в гончарной. Не помню, за что хвалил меня дед. Такой славный день!

Что из того, что идет мелкий, тягучий дождь?

Что из того, что хлюпают ноги в отсыревших трехах? Пусть даже полыхает яростная прожелть на деревьях, что из этого? Я счастлив.

От тропинки гончаров ручейком сбегает вниз белая тонкая стежка, сокращавшая путь к селу. Хорошо под моросящий дождь идти по ней. Собственно, и идти не надо. Стал на одну ногу, как аист, и с ветерком будешь доставлен под гору. Нигде не задержишься, я ручаюсь.

Но я не спешу воспользоваться хитрым приемом езды с ветерком! Не пристало же мне после того, что произошло сегодня утром, вот здесь, на тропинке гончаров, скользить на одной ноге, как какой-нибудь мальчишка-ветрогон.

Я ощущал почти физическую потребность поделиться своей радостью с Васаком, услышать горячее одобрение Азиза. Где они сейчас и когда я сегодня увижу их?

Сегодня мне улыбался каждый кустик, каждый цветок. Я шел и пел. О Тигране я не забывал. Но мне казалось, что даже он должен порадоваться со мной.

Подумать только: каждый день буду встречаться с Асмик, пить из ее рук. И даже то, что она несла на плече кувшин, вылепленный мною, приобретало в моих глазах особое значение.

Ну как, Васак? Представляю, как ты лопнешь от зависти, если узнаешь о выборе Асмик! Я, конечно, тебе ничего не скажу. Глупо это будет с моей стороны. Только ты на меня не сердись. Я здесь ни при чем. Асмик сделала между нами выбор, пусть она и скажет.

Будто нарочно кто-то заступает мне дорогу. Я поднимаю голову и замираю от неожиданности. Передо мной стоит Тигран. Он стоит, расставив ноги, вобрав круглую голову в плечи, и зло смотрит на меня, как будто прикидывая, чего я стою.

Я пытаюсь обойти его.

— Стой, мелочь! — угрожающе восклицает Тигран.

И в этот момент на меня из-за кустов набрасывается какой-то зеленооколышник.

Тигран угрозу свою выполнил. Меня сбили с ног, смяли.

*

Не только Тигран, но и богачи постарше переменились. Слухи о Теване преобразили их. А Согомон-ага, как-то встретившись с Азизом лицом к лицу, сказал даже с усмешкой:

— Может, снова в батраки ко мне пойдешь? Неплохо заплачу.

Незаметно подкралась зима, а вместе с нею и нерадостные вести. Теван приближался.

От побоев я уже оправился. Хожу в гончарную. Вместе со мною и дедом в нашей гончарной продолжает работать Азиз. Отец его, как и многие другие односельчане, ушедшие воевать против Тевана, еще не вернулся.

На шее Азиза захлестнута потемневшая от глины косынка. Хотя у гончарного круга он орудует не хуже меня, ловко подхватывая обеими руками разлетавшуюся в стороны скользкую глину, в свободное время держит одну руку в косынке. Это его, должно быть, очень устраивает. Как-никак ранение не в кулачном бою получил!

Дед, встревоженный слухами, оставлял на меня и Азиза гончарный круг, а сам отправлялся к соседям. Приходил лишь под вечер проверять работу.

Однажды, вернувшись с очередного обхода раньше обычного, он крикнул нам:

— Собирайтесь, айда домой!

Азиз покосился на меня. Почувствовав недоброе, я испуганно взглянул на деда.

— Чего выпучил глаза? — снова закричал дед. — Говорю, выходи!

Мы выскочили наружу.

Свистела непогода. Дорогу замело снегом.

Дед шел быстрыми шагами. Сквозь пургу доносился гулкий ружейный треск.

Зябко ежась, я бежал за дедом. Снег забивался за ворот, слепил глаза. Дрожь проняла всего меня, и я не знал — от холода или от страха.

— Чего трясешься? — толкнул меня в бок Азиз. — Тебя побьют — и только, а вот меня… Я еще партизаном был! — с гордостью добавил он.

— Ну и пусть был, чего хвалишься! — крикнул я.

Но выстрелы сквозь пургу находили нас и в доме. Все громче, все ближе.

— Давайте выйдем, посмотрим, — предложил Аво.

Улучив момент, когда поблизости из взрослых никого не было, мы вынеслись на улицу.

Село было как бы пусто, улицы безлюдны. Только выстрелы раздавались все громче и громче.

Мы с Аво взобрались на крышу. Азиз же на тутовое дерево, что росло перед домом. Тутовое дерево было повыше крыши. Азиз знал, где избрать себе наблюдательный пункт. Должен признаться и в другом. Азиз неспроста избрал себе эту каланчу. Он хотел чем-то выделиться. А как же — партизан! У самого Шаэна в связных состоял. Только, жаль, зазнался немного, нос задрал больше, чем нужно. Партизанская лента, которую он еще не снял, вскружила порядком ему голову.

Заметим еще, Азиз со своей каланчи не просто наблюдал, смотрел на дорогу, откуда ждали Тевана и его банду, он смотрел на нее, как смотрел бы сам Шаэн, через бинокль. Только этот бинокль он смастерил сам из ладоней, сложив их трубкой.

Небо было на редкость чистое, без облаков. В такую погоду можно обозреть не только дорогу, камешки на ней пересчитать, но и подальше, что за ней. И без бинокля. Такая видимость и тишина.

Азиз сказал:

— И виною всему ваш дед. Почему он взял в супряжники батюшку?

— Дед взял в супряжники батюшку, и Теван на нас пошел войной? — спросил я, внутренне ощетинившись. Я ждал от Азиза что угодно, но только не такого глупого разговора.

— А что, вполне может быть, — не отрываясь от наблюдения через импровизированный бинокль, невозмутимо продолжал Азиз. — Все духовники — попы и моллы — с дурным глазом. Посмотрят на корову, и молока не станет, высохнет вымя. А то упадет, забьется в припадке.

— Что-то не помню,