Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сразу после смерти Натальи Алексеевны императрица вывела пораженного горем сына из комнаты покойной и, никуда не заходя, села с ним в дорожный экипаж. Они вдвоем немедленно отбыли в Царское Село[1000]. Этот поступок очень материнский по своей сути — закрыть Павла от всего света, защитить его, дать ему возможность побыть в стороне от людей. Однако дальнейшие действия Екатерины будут продиктованы уже волей государыни.
В Царском Селе через несколько дней непрерывных слез и стенаний Павла императрица сочла нужным ознакомить его с выкраденными у покойной великой княгини письмами А. К. Разумовскому. Эти бумаги содержали сведения не только о любовной связи последних[1001], но и о заговоре в пользу цесаревича[1002]. Декабрист М. А. Фонвизин со слов своего отца (брата Д. И. Фонвизина) записал, что Павел Петрович знал о заговоре и даже собственноручно подписал какие-то документы, составленные Н. И. Паниным. Узнав, что заговор раскрыт, великий князь принес повинную, раскаивался перед императрицей и передал ей список участвовавших в деле лиц[1003]. Переписка великой княгини изобличала не только саму Наталью Алексеевну, но и Павла Петровича. Продемонстрировав сыну эти письма, Екатерина поставила его в известность: она все знает.
После состоявшегося между ними разговора императрица писала Потемкину: «Говорил сквозь слез, прося при том… не лишить его милости моей и устроить его судьбу на то и на другое. Я ответствовала, что его прозбы справедливы и чтоб надеялся иметь и то и другое»[1004]. Разговор Екатерины с Павлом стоит в ряду подобных, крайне неприятных, бесед государей и претендентов. Петр Великий допрашивает царевича Алексея; правительница Анна Леопольдовна за день до переворота предупреждает Елизавету, чтобы та поумерила свою дружбу с гвардейцами; сама Елизавета дважды допрашивает великую княгиню Екатерину по делу канцлера Бестужева, Павел I посылает сыну Александру дело царевича Алексея. Каждый раз царствующая особа показывает, что ей известны политические интриги наследника, и она может поступить с ним по своему разумению…
Что означала просьба великого князя «устроить его судьбу на то и на другое»? Павел Петрович намеками просил мать: во-первых, не лишать его права наследовать корону (что императрица могла сделать, согласно законодательству Петра I) и, во-вторых, устроить его судьбу. Этим вторым пунктом Екатерина занялась незамедлительно. Видимо, она не собиралась менять своего наследника, по крайней мере до тех пор, пока у нее не появится выбор. Дать сыну новую жену, получить внуков, обеспечить таким образом стабильность русского престола — вот ее цель.
На другой же день по смерти Натальи Алексеевны гостивший в Петербурге принц Генрих Прусский писал по просьбе императрицы своей племяннице, принцессе Вюртембергской Фредерике Доротее Софии и приглашал ее приехать в Берлин с дочерьми — Софией Доротеей и Фредерикой Елизаветой. Он сообщал, что в прусскую столицу прибудет цесаревич Павел, чтобы познакомиться с Софией Доротеей и затем просить ее руки[1005].
«Источник государственного благосостояния»
Как бы трагически ни складывались отношения в августейшей семье, дела не стояли на месте. Теперь, по окончании войны с Турцией и Пугачевщины. Екатерине предстояло вернуться туда, где остановились ее законодательные упражнения. Ни умиление сенаторов при чтении Манифеста о прощении бунта, ни желание императрицы предать случившееся забвению не снимали с повестки дня крестьянский вопрос — поистине неразрешимый для правительства Екатерины. Благосостояние крестьян было главным залогом богатства помещика, и забота о поддержании хозяйства крепостных диктовалась в первую очередь не добротой сердца или просвещенностью ума владельца, а насущной экономической необходимостью.
В сельскохозяйственной, крестьянской стране продукты питания стоили сравнительно дешево. Только вино выбивалось из общего списка — ведро в зависимости от сорта могло оцениваться в пределах 2 рублей 23 копеек — 3 рублей, в то время как годовой оброк с государственных крестьян редко превышал 3–4 рубля, а общие ежегодные выплаты помещичьих крестьян составляли 8–10 рублей[1006]. Рожь стоила 60 копеек —1 рубль за четверть (в Петербурге и Москве из-за спроса значительно выше — 2–3 рубля), пшеница, считавшаяся едой для богатых, — 1 рубль 50 копеек — 2 рубля, пуд соли — 35 копеек. Быков продавали по 3–4 рубля за голову, овец — по 50–70 копеек, баранов — по 30–50 копеек, свиней — по 60–80 копеек, цыплят — по 5–15 копеек, индеек — по 20–40 копеек.
Из поездки по Волге в 1767 году Екатерина писала Вольтеру о богатстве и сытости простонародья[1007]. Перефразируя знаменитую фразу Генриха IV: «Я хотел бы, чтобы каждый француз имел курицу в супе», императрица заявляла: «В России подати столь умеренны, что нет у нас ни одного крестьянина, который бы, когда ему вздумается, не ел курицы, а в иных провинциях с некоторого времени предпочитают курам индейских петухов»[1008]. На фоне приведенных цен эти слова вовсе не выглядят издевательством. Одно крестьянское хозяйство содержало 10–12 лошадей и 15–20 коров, от 5 до 50 кур, уток, гусей и индюшек. (Это положение полностью изменилось в послереформенной русской деревне, обнищавшей из-за малоземелья и выкупных платежей.) Простая сивка-бурка стоила от 4 до 7 рублей (в столицах породистые лошади оценивались от 20 до 70 рублей). Покупка буренки могла облегчить семейную кубышку на 2–3 рубля[1009]. Знакомая нам со школьной скамьи картинка крестьянского обеда у А. Н. Радищева — хлеб «из трех частей мякины и одной несеяной муки» и «кадка с квасом, на уксус похожим»[1010], — результат трехлетней засухи и неурожая, охвативших в 1787–1790 годах Центральную и Восточную Европу. Затянувшаяся война с Турцией и Швецией тоже не способствовала повышению благосостояния, ибо налоги росли. Однако назвать крестьянскую трапезу по Радищеву типичной для всего XVIII века нельзя. Недовольство населения вызывал отнюдь не голод, а злоупотребления местной администрации и притеснения помещиков[1011]. Недаром E. Р. Дашкова в разговоре с Дидро о просвещении и освобождении крестьянства сравнивала русский народ со слепым младенцем, который сидит на краю пропасти и «хорошо ест». Откройте ему глаза — он немедленно испугается, забудет про аппетит и чего доброго свалится вниз. «Приходит глазной врач и возвращает ему зрение… И вот наш бедняк… умирает в цвете лет от страха и отчаяния»[1012]. Другими словами, русские крестьяне не просвещены, несвободны, но сыты.