Другая музыка нужна - Антал Гидаш

1

Мартон не был таким слабым человеком, чтобы врать себе или другим.

— Я знаю: и бесплатный отдых был чепуха, — говорил он Петеру Чики, — но совсем не потому, как думает Лайош. Когда человек желает добра, это не может быть только чепухой. Я прекрасно знаю: и на рожон не надо было лезть, чтобы потом выставили из школы. Теперь уже досадно, что все так получилось. Мне часто снится класс и как мы сидим вместе. Тепло. А на дворе снег идет. Наши-то ребята уже в седьмой класс ходят. В будущем году сдадут на аттестат зрелости, потом — университет, диплом.

А я все болтаюсь. Знаю, что поступил неправильно. Но что ж делать, если я не выношу несправедливости! А по-твоему, правильней было бы терпеть разные несправедливости ради аттестата зрелости или ради чего угодно другого, ты понимаешь, чего угодно другого? По-твоему, все это надо было терпеть?.. Человек должен сделать выбор. Верно? А уж коли сделал, так терпи и не хнычь! Конечно, лучше всего было бы так: чтоб и несправедливостей не было, и на аттестат зрелости сдать, и работать, и любить… — Он еще раз повторил слово «любить» и замолчал.

Петер не перебивал друга, который вдруг сделал вид, будто с увлечением разглядывает мчащийся по улице трамвай и висящих на подножках людей, хотя с начала войны это было самым привычным зрелищем.

— Ты думаешь, — продолжал Мартон, когда трамвай был уже далеко, — что когда-нибудь и я стану рассказывать, будто сам бросил Илонку? Ни за что! Я рассказываю так, как оно было на самом деле. Ложь мне не нужна! Меня бросили, меня выставили! Вот и все — понял?! — сердито крикнул он Петеру. — И все это я говорю лишь для того, чтобы ты правильно судил обо мне.

— Что ты оправдываешься? Будто я не знаю тебя, — сказал Петер.

Они шли по улице. Стоял морозный ветреный декабрь. И как раз в этот год, когда трудно стало с топливом, зима наступила рано. Видно, и ей не хотелось отставать в том великом испытании, которому надлежало выяснить, сколько еще могут выдержать люди. Впрочем, уже выяснилось, что гораздо больше, чем можно было предположить: «Человек не лошадь, — говаривал Фицек, — все выдюжит».

Друзья расстались возле кино «Эльдорадо». Петер пошел на площадь Ракоци, на рынок, где в рождественские каникулы помогал торговкам выгружать товары. За это он получал картофель, капусту, морковь и нес домой матери.

Мартон отправился на бульвар, где на стендах были расклеены газеты. На последних страницах он мог прочесть объявления о приеме на работу. Авось да найдется что-нибудь!

Задумавшись, шел он по улице той самой походкой, по которой всегда угадаешь подростка: склоненная набок голова, повисшие руки, легкие, но неуверенные движения ног.

Трое мужчин в черных костюмах перебранивались перед кафе «Сорренто». Мартон уже прошел было мимо, но долетевшие слова заставили его остановиться. Он притворился, будто читает наклеенные на столбе афиши.

— Нам нужен другой молодой человек! Ты сам виноват, что этот сбежал.

— Не я виноват.

— А кто ж, по-твоему? Удрал-то он небось с твоей дочкой… Где я возьму сейчас барабанщика? Говорил тебе, оставь их в покое. Собака гуляла и хвост прогуляла… Вот и все…

— Заткнись, грязный ты человек!.. Случись такое с твоей дочкой, разве ты оставил бы их в покое?

— Я? Конечно! Это пусть барабанщик ее не оставляет в покое. Пусть хоть барабанит на ней.

— Задушу!..

— Это ты как хочешь, только раздобудь прежде нового барабанщика.

— Откуда я его возьму? Тут старый хрыч не подойдет. Молодые все в армию поуходили.

— А может, у тебя еще дочка есть?

— Есть еще одна. Задушу!.. — крикнул отчаявшийся папаша.

— Смотри: поосторожней!.. Не то, чего доброго, виолончель свою задушишь, и она уже ни звука не издаст. Подавай барабанщика — и никаких гвоздей!

Мартон повернулся к ним.

— А я не подошел бы вам?

Все три музыканта, как бывает, когда чужой подходит к спорящей компании, сердито глянули на юношу и замолчали.

— Кто вы такой? — спросил один из них, очевидно, примаш[45].

— Я — Мартон Фицек.

— Никогда не слыхал. В салонном, в цыганском, в каком оркестре играете?

Мартон смутился.

— Я… то есть… Я… барабанил у Мартонфи.

— Оркестр Мартонфи? Это где ж такое? — И по губам и по глазам примаша разлилась масленая улыбка. Сверкнули его безупречные зубы.

— Не оркестр…

— Барабан, тарелка, треугольник?..

— Не-ет… Просто стол… Я по столу барабанил.

Улыбка исчезла из глаз примаша. Красивые зубы будто превратились в клыки. Казалось, примаш хочет дать Мартону по физиономии, уже сделал шаг к нему, но Мартон не попятился, а по-прежнему доверчиво смотрел на этого непонятно почему ожесточившегося человека. И тогда рука, поднявшаяся для удара, опустилась, а потом снова поднялась, но уже совсем с иной целью. Примаш схватил Мартона за пуговицу пальто и притянул к себе.

— Вы музыкант?

— Композитор.

— Композитор?

— Вернее, как бы сказать…

— На каком инструменте играете?

— На губной гармошке и цимбале… Вернее… Сами посмотрите…

— С барабаном ходить умеете?

— С барабаном ходить?

— Да… Но чтоб не украсть ни гроша!

— Украсть? — Мартон покраснел.

— Пошли! — сказал примаш.

В кафе еще никого не было. Мартона посадили за барабан. Примаш подозвал пианиста.

— Сыграйте что-нибудь знакомое мне, — попросил Мартон и взял в правую руку барабанную палочку.

Перед ним стоял большой барабан с прикрепленной медной тарелкой сверху. Мартон просунул большой палец левой руки в кожаное ушко другой тарелки. Рядом висел треугольник, сбоку на стуле лежал маленький барабан, ожидая своей ежедневной порции побоев.

Оркестр заиграл. Мартон глубоко вздохнул. Ждал. Посмотрел на примаша, который кивал головой, подмигивал: большой барабан, маленький, а теперь — тарелка… Первый номер прошел с заминкой, ибо Мартон все время следил за примашем, целиком подчиняясь его воле, и чуть-чуть запаздывал. Но вскоре он повернул на свой лад.

— Разрешите, я сам, пожалуйста, — попросил юноша. — Лучше я сам. Начинаем.

Резко ударив в барабан, он кивнул, посмотрел на примаша, подмигнул оркестрантам и, тряхнув кудрями, бросил уголком губ улыбку пианисту: взял на себя управление оркестром. И повел мелодию в таком причудливом ритме, что примаш раскрыл рот от удивления. А Мартон разошелся. Ударил в барабан, потом тарелкой и пустил песню галопом. Он погонял оркестр, как хлыстом погоняют коней.

Ритм становился все более удалым и лихим.

Примаш смотрел