Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Бога! – в благоговейном ужасе прошептал Балтазар.

Бен-Гур склонился перед ним.

– О мудрый египтянин! Я не могу отвергнуть имя, которое ты мне подсказал. Что сказал бы ты – или ты, Симонидис, – что сказал бы любой из вас, если бы увидел, как это видел я, человека, который несколькими словами и без всякой молитвы, не делая никаких усилий, отобрал у Смерти ее жертву? Это было в Наине. Мы входили в городские ворота, из которых в этот момент выносили носилки с умершим юношей. Назаретянин остановился, пропуская погребальную процессию. Мимо Него прошла плачущая женщина, мать усопшего. Я видел, как Его лицо потемнело от жалости к ней. Он заговорил с ней, а потом подошел, коснулся одра и обратился к тому, кто лежал на нем, завернутый в погребальные пелена: «Юноша! тебе говорю, встань!» Мертвый, поднявшись, сел и стал говорить[147].

– Такое под силу лишь Господу, – сказал Балтазар, обращаясь к Симонидису.

– Заметьте, – продолжал Бен-Гур, – я рассказываю вам только о тех вещах, чему был свидетелем сам, вместе с множеством других людей. По дороге сюда я видел еще одно Его деяние, исполненное еще большего могущества. В Вифинии был человек по имени Лазарь, который умер и был погребен. После того как он пролежал четыре дня в гробнице, закрытой большим камнем, к этому месту привели Назаретянина. Откатив камень, закрывавший вход в гробницу, мы увидели внутри тело человека, обвязанное погребальными пеленами. Из гробницы исходил сильный запах тления. Собралась большая толпа, и все слышали, как Назаретянин воззвал громким голосом: «Лазарь! иди вон». Я не могу передать вам своих чувств, когда при этих словах мертвый встал и вышел к нам из гробницы, увитый пеленами и в саване. «Развяжите его, – сказал затем Назаретянин, – развяжите его, и пусть идет». И когда сняли платок, которым было обвязано лицо воскресшего, то все присутствующие увидели, как под его кожей вновь заструилась кровь, и он стал таким же, как был при жизни, пока болезнь не овладела им. Он жив и сейчас, его можно видеть и говорить с ним. Вы сможете его увидеть завтра. А теперь, когда никаких других доказательств уже и не требуется, я спрошу вас о том, о чем пришел сюда спросить, хотя это будет всего лишь повторение твоего же вопроса, о Симонидис: «Кем же большим, чем человек, является этот Назаретянин?»

Вопрос этот витал в воздухе далеко за полночь, когда собравшиеся в зале на разные лады обсуждали его. Симонидис все не соглашался отказаться от своего понимания слов, сказанных пророками. Бен-Гур же излагал свою точку зрения – что оба его старших товарища правы, что Назаретянин был и Спасителем, как утверждал Балтазар, но также и будущим Царем, по мнению купца.

– Завтра мы все узнаем. Мир вам всем.

Сказав это, Бен-Гур попрощался с присутствующими и вышел, намереваясь вернуться в Вифинию.

Первым человеком, вышедшим на следующее утро из города, как только открылись Овечьи ворота, была Амра с корзинкой в руке. Никто из стражей у ворот не спросил ее ни о чем, так как они привыкли к ее раннему появлению у ворот каждый день. Они знали только, что она чья-то преданная служанка, и этого им было вполне достаточно.

Выйдя из города, она свернула в долину, уходившую на восток. Среди темной зелени, покрывавшей склон Масличной горы, светлыми пятнами выделялись палатки, недавно раскинутые людьми, пришедшими на праздник. Час был ранний, и большинство пришлых еще спали; но, даже если это было бы и не так, то никто бы не помешал ей идти своим путем. Амра миновала Гефсиманию; оставила потом у себя за спиной гробницы у начала дороги на Вифинию; поспешила побыстрее пройти мимо кладбища у Силоамского пруда. Старческое тело несколько раз изменяло ей, наконец она остановилась и присела, чтобы перевести дыхание. Отдохнув несколько минут, она встала и с новыми силами поспешила дальше. Если бы скалы, между которыми шел ее путь, имели бы уши, то услышали бы, как она постоянно что-то бормотала себе под нос. Если бы они обладали способностью видеть, то обязательно обратили бы внимание на то, как часто она бросает взгляд на вершину горы, оценивая оставшееся до нее расстояние. Если бы они были наделены даром слова, то, вполне возможно, перебросились бы следующими словами: «Наша знакомая сегодня что-то спешит; должно быть, ее подопечные очень проголодались».

Добравшись, наконец, до Царских садов, она замедлила шаг – мрачный город прокаженных был уже виден, раскинувшийся по изрытому землянками южному склону горы Соблазна.

Как уже понял наш читатель, старая служанка спешила к своей хозяйке. Хотя было еще рано, несчастная женщина уже проснулась и сидела у входа, поджидая, когда проснется Тирца. За прошедшие три года болезнь изрядно прогрессировала. Сознающая свою непривлекательность женщина, согласно обычаю, постоянно куталась в накидку, скрывая от всех и даже от Тирцы разрушительные последствия болезни.

Этим утром она вышла подышать свежим воздухом с непокрытой головой, зная, что так рано ее никто не увидит и не испугается ее вида. Полностью еще не рассвело, но света было вполне достаточно, чтобы видеть, как далеко зашла ее болезнь. Седые непричесанные волосы спускались на плечи и спину серебряной волной. Веки, губы, ноздри, плоть щек почти исчезли либо превратились в гниющую массу. Шеи не было видно под слоями чешуек землистого цвета. Поверх складок одежды лежала одна рука, исхудавшая так, что сквозь кожу были видны все кости; ногтей на ее пальцах не было; суставы пальцев распухли и сочились красноватой сукровицей. Голова, лицо, шея и рука вполне ясно говорили о состоянии всего ее тела. Увидев ее в таком виде, можно было легко понять, как некогда красивой вдове одного из правителей города удавалось так долго оставаться не узнанной никем.

Она знала, что, когда солнечные лучи позолотят склоны Масличной горы и горы Соблазна, она увидит Амру, всегда первой появляющуюся у источника. Старая служанка подойдет к камню, лежащему на середине расстояния от источника до подножия холма, где находился вход в их гробницу, и оставит на нем еду, которую она принесла с собой в корзине. Потом она наполнит водой из источника кувшин и оставит его все у того же камня. Эти счастливые минуты утренних свиданий составляли всю радость несчастной, оставшуюся ей в жизни. Потом она спросит служанку про своего сына и услышит, что у него все хорошо. Почти всегда то немногое, что рассказывала ей Амра о сыне, радовало ее. Порой она узнавала, что он дома. Тогда она сидела на камне у входа в свое печальное пристанище весь день до обеда, а потом и до захода солнца, неподвижная фигура, облаченная в белое, замерев, подобно статуе, в одной позе и глядя в одну точку – по направлению к Храму, где стоял их дом, лелеемый ею в памяти и сейчас еще более желанный, потому что там был ее сын. Ничего больше в жизни ей не оставалось. Тирцу она уже сопричислила к мертвым, как и саму себя; она просто ждала конца, понимая, что каждый оставшийся ей час жизни будет еще одним часом умирания – по счастью, умирания безболезненного.

Природа, окружавшая холм, еще больше усугубляла ее страдания. Звери и птицы избегали этого места, словно знали его историю и то, для чего оно служило ныне. Постоянно дующие ветры сметали со склона тонкий плодородный слой почвы, так что, когда в начале весны все кругом покрывалось зеленью, «их» склон оставался все таким же бесплодно-голым. Куда бы она ни бросала взгляд, он натыкался на гробницы – гробницы выше по склону, и ниже, гробницы напротив их собственной гробницы – сейчас все свежевымытые в ожидании паломников, идущих на праздник. Даже в небе – ясном, чистом, зовущем – она не могла найти утешения. Великолепие небес лишь подчеркивало ее прогрессирующее безобразие. Дар зрения порой оборачивается ужасным проклятием.