"Крестоносцы" войны - Стефан Гейм

— Бинг, что с вами? — в голосе Иетса послышалась почти нежность. — Почему бы вам не высказаться? Мы достаточно знаем друг друга. Вы видели меня в те дни, когда я был далеко не на высоте.

Бинг покачал головой. В уголках его рта залегли горькие складки — нечто новое для лица Бинга.

— Оставьте меня в покое, лейтенант. Я сам с собой справлюсь. А с Лабордом у меня все в порядке. Лаборд мне нравится. Чем больше он будет сходить с ума, тем лучше.

— Что с вами случилось? Неужели всему виной возвращение на родину? Я был так доволен, что взял вас с собой в Нейштадт! А этого, вероятно, не следовало делать.

— С Нейштадтом все в порядке, и с Лабордом, и со мной все в порядке.

— Что произошло в Нейштадте?

— Что произошло в Нейштадте… — Бинг отвернулся. — Ничего. Чудной, старинный городок — в Старом свете таких городов полным-полно.

Иетс тщательно обдумал свой следующий вопрос:

— Когда немцы ворвались туда… а Диллон остался с горсткой солдат… что там было?… Вы ничего не рассказывали.

— Еще бы рассказывать! — Бинг рассмеялся. — А разве у вас не было на войне таких случаев, о которых вам не хотелось бы говорить?

— Конечно, были. Но я все-таки говорил о них или что-то делал. И мне было легче от этого.

— А я, может, не хочу, чтобы мне было легче! Может, я хочу делать то, что я делаю, и чувствовать то, что я чувствую, и постепенно привыкать к своей поганой, убогой жизни! Может, мне так нравится! А вы, собственно, кто такой, чтобы указывать другим? Вечно суете свой нос в чужие дела! Миссионер! Крестоносец! Помню я эти пышные словеса! Я их выводил пером по бумаге, когда вам и подумать-то обо всем этом было лень. И знайте — тогда вы мне больше нравились. Тогда в вас, по крайней мере, не было этой навязчивости.

— Что ж, прошу прощения, — сказал Иетс.

Он ушел, подавленный. Почему ему не удалось помочь Бингу? Может быть, подход был неправильный? Бинг ответил на это сам: раньше он, Иетс, избегал тесного общения с людьми. Такая позиция не оправдала себя, и тогда он ударился в другую крайность. Вероятно, Бинг почувствовал это. Вероятно, поэтому он и не оттаял.

Иетс увидел самого себя — молодой человек, преисполненный доброй воли и превозносящий свои высокие идеалы. Отвратительно, И вдобавок глупо. Вот почему он не справился с Уиллоуби. Вот почему в самые решительные минуты он оказывался в одиночестве. Сэр Галахад с лейтенантскими погонами!

Надо жить среди людей, а не в стороне от них, не в оппозиции к ним. Но ведь он жалел Бинга! Да, но это ни к чему не привело. И теперь он знает, почему: у этого юноши не настолько сильна вера в него, чтобы он мог поделиться с ним своей бедой.

«Далеко мне до Троя, — думал Иетс. — Трой не станет пускаться в такие психологические дебри, и все же он пользуется гораздо большим влиянием на людей, чем я. Делить с людьми их горе, этого еще мало, заключил Иетс свои размышления. С ними надо работать рука об руку, с ними надо жить одной жизнью, даже если тебе придется немножко обкорнать ради этого свои перышки.

С танком Лаборда вечно что-нибудь случалось. Этот танк не входил в состав тех боевых групп, к которым Лаборда прикомандировали; кроме того, это был старый, видавший виды танк, ремонтировавшийся бесчисленное количество раз. В нем всегда не хватало какой-нибудь части, всегда что-нибудь требовало починки.

Лаборд вел постоянную бесславную войну с ремонтно-восстановительной ротой. Когда у его машины отказывал мотор, ее ремонтировали в последнюю очередь; когда им нужно было горючее, Бингу приходилось или вымаливать, или красть его. И танк Лаборда ходил без пестро-размалеванных сигнальных полотнищ, которыми теперь обзавелись все машины.

Только армия, имеющая абсолютное превосходство в воздухе, могла отказываться от маскировки и дерзко выставлять на своих машинах оранжевые, красные, желтые опознавательные знаки. Эти яркие пятна были особенно необходимы на танках. За последние недели войны авиация не успевала заносить на карты продвижение американских танковых войск. Танковые войска далеко проникли на территорию, которая все еще значилась как вражеская. Горький опыт американских колонн, не раз подвергавшихся обстрелу и бомбежке со своих же самолетов до того, как ошибка была обнаружена, привел к необходимости снабжать танки более заметными опознавательными знаками, чем их обычная белая звезда.

Но сержант из отдела снабжения почему-то так и не удосужился выдать комплект цветных полотнищ танку Лаборда.

Виноват в этом был, конечно, сам Лаборд, с его гонором. К несчастью, лейтенантский гонор — это не Бог весть что, а на фронте им и вовсе никого не удивишь, особенно если будешь пускать пыль в глаза людям, которые проделали не одну кампанию.

Хотел того Бинг или нет, но ему пришлось самому заняться этим.

Все утро он пытался достать в отделе снабжения оранжевое полотнище, так как, согласно распоряжению по работе связи, этот цвет был установлен для того дня.

Лаборд заявил:

— Хорошо! Поедем без полотнища. Я сижу, дожидаюсь битых три часа, а мы сегодня еще ничего не сделали. Пошли!

— Я еще раз попробую, — сказал Бинг. — Может, удастся стащить где-нибудь.

— Что! Снимать полотнища с других машин, которые, может быть, нуждаются в них не меньше, чем мы! Кругом и так слишком много воровства! Рискнем без опознавательного знака.

— Сержант из отдела снабжения посоветовал мне обратиться в ремонтную роту, — устало проговорил Бинг. — Снимем с какой-нибудь машины, которая никуда не пойдет сегодня, а потом вернем обратно.

— Некогда! — отрезал Лаборд.

И сделал по-своему. Последнее время ему многое удавалось делать по-своему. Бинг не настаивал, не спорил с пеной у рта. Он относился ко всему спустя рукава, потому что ему было все равно.

Водитель Чарли уже сидел в танке. Это был долговязый, молчаливый человек лет тридцати — механик из автомобильного гаража в штате Огайо. Он заклеил все свободное пространство внутри танка вырезанными из журналов портретами красивых девушек, но Лаборд, увидев это, пришел в ярость и заставил его содрать картинки все до одной.

— Терпеть не могу похабства! — орал он. — Всему свое место, в том числе и женщинам, но только не у меня в танке!

Чарли промолчал, однако, когда правому сиденью в башне понадобился пустяковый ремонт, он оставил этот факт без внимания. Каждая выбоина на дороге, каждая рытвина в поле давала себя чувствовать Лаборду. Лаборд мирился с неудобством и болью — это было вполне в его духе, так же как и десять тысяч оборотов в учебной кабине, когда он в качестве живой модели проходил испытание на выносливость человеческого организма.

Бинг надел шлем, наушники, ларингофон и сел рядом с Лабордом. Он мог бы сесть справа от водителя, но Лаборд, боявшийся, как бы молчаливая неприязнь Чарли не нашла себе поддержки в угрюмой надменности Бинга, ясно дал понять, что место Бинга в башне.