"Крестоносцы" войны - Стефан Гейм

Он записал свои соображения по этому поводу мелким готическим шрифтом. Потом послал за Петтингером.

Петтингер несколько полинял за последнее время, но держался по-прежнему уверенно и сухо. Он знал, что нельзя больше терпеть эти поражения и отступления, и все же не позволял себе раскисать. Тотальная война может закончиться или тотальной победой или тотальным поражением, а если им суждено последнее, тогда пусть гибнет вся страна, вся Европа, весь мир. Уничтожь его, если не можешь управлять им.

Фельдмаршал усталым движением протянул руку к карте.

— Вы видите, герр оберштурмбаннфюрер, — надежды нет.

— Да, плохо, — бесстрастно подтвердил Петтингер. Стоит ли говорить этому старому филину, что, покуда есть люди, а у людей есть оружие, от надежды отказываться нельзя!

— Я не только математик, — продолжал Клемм-Боровский, — я, кроме того, историк. Исторические циклы сменяют один другой. В 1918 году мы уже готовились к следующему историческому циклу — будем готовиться и теперь.

Петтингер криво усмехнулся. На следующий цикл рассчитывать нечего.

Маршал подвинул к себе бумаги, лежавшие на столе.

— Вот тут изложены мои мысли по этому поводу. И я поручаю вам, подполковник, проследить, чтобы этот документ попал в соответствующие руки и был соответствующим образом использован.

— Я чрезвычайно польщен.

Клемм-Боровский откашлялся. Потом спросил:

— А вам не интересно узнать, почему я не передаю его сам, а поручаю сделать это кому-то другому? И что здесь написано? И почему я избрал именно вас?

— Почему, герр маршал?

— Я анахронизм, Петтингер. Я воевал по старинке, несмотря на все свои таблицы и расчеты. Я юнкер, Петтингер, — обломок Средневековья. Сражение, последнее в этой войне, проиграно. Мне остается одно — умереть.

Маршал поднял голову. Он надеялся уловить на лице Петтингера следы волнения, горя, ужаса, жалости — следы каких-нибудь чувств, любых чувств.

Но лицо у Петтингера словно застыло.

Клемм-Боровский продолжал, уже не в столь пышных выражениях:

— Так что я не смогу позаботиться о своем завещании. Придется это сделать за меня кому-то другому.

— Разумеется, — сказал Петтингер.

Маршал не сразу собрался с мыслями:

— Я мог бы выбрать человека своего круга, своей среды, у меня в штабе их много, но они не годятся… Не годятся на такое дело, — поправился он.

Петтингер вдруг вспомнил, каким стал под конец Дейн — надломленный, а со своим болезненным гонором так и не расстался. Интересно, где он сейчас, в какой норе отсиживается?

— Мало мы их перевешали после вицлебенского мятежа — надо было больше, — сказал он.

Клемм-Боровский, близко знавший маршала Вицлебена, поморщился.

— Вот почему я выбрал вас, — продолжал он нарочито бодрым голосом. — И думаю, что не ошибся в своем выборе.

— Думаю, что нет, — подтвердил Петтингер. — Я уцелею, если не окажусь жертвой какой-нибудь нелепой случайности. Итак, ваше завещание?

— Я опускаю ту его часть, которая касается меня лично. Основное — политика. Мы должны учесть все свои ошибки. Я знаю, вы, как член национал-социалистической партии, не захотите слушать мои упреки по адресу фюрера. Но при создавшемся положении, — он показал на карту, — недомолвки вряд ли уместны.

— Ничего! — Петтингер улыбнулся. — Не бойтесь меня, герр маршал.

«И он смеет так говорить!» — пронеслось в голове у Клемм-Боровского, но он быстро отогнал от себя эту мысль.

— Какое безумие, что мы позволили втянуть Германию в войну на два фронта! Я имею в виду не обычную войну на два фронта — одновременно на Востоке и на Западе, с этим мы, может быть, и справились бы. Нет, нам пришлось вести сразу две войны! Одну старомодную — вы только подумайте, какие ничтожные разногласия были у нас с англичанами и американцами! Что значил спор из-за каких-то рынков и источников сырья? С какой легкостью мы могли бы поделить между собой Европу! Поменьше громовых раскатов, побольше терпимости с нашей стороны — и все сошло бы как нельзя лучше, ибо — запомните это, Петтингер! — мы, и Западная Европа, и Америка вращаемся в одной и той же орбите, у нас один и тот же уклад жизни, одна и та же культура, одни и те же нравственные устои.

— Допустим! — сказал Петтингер. — Но танки, которые идут на нас, стреляют снарядами, изготовленными на Западе.

— По нашей вине! — воскликнул маршал. Потом, успокоившись, продолжал: — Вторая война была совсем иного порядка. Это война против другого мира, настолько непонятного и чуждого нам, что о компромиссе с ним не могло быть и речи. И мы проиграли ее, потому что нам пришлось одновременно вести и ту, первую войну. Первую, никому не нужную войну надо прекратить, чтобы продолжить вторую — неизбежную. И вести ее придется людям вашего склада — вести то открыто, с оружием в руках, то затаившись, выжидая подходящей минуты для удара, полагаясь на то, что когда-нибудь обстоятельства обернутся в вашу пользу.

И тут у Петтингера открылись глаза. Многое в исповеди маршала показалось ему сущим вздором, болтовней поверженного во прах человека, который пытается оправдать свое поражение, оправдать себя и себе подобных, свалить вину на других. Он уже собирался сказать Клемм-Боровскому, что если «сумерки богов» близки, такие люди, как его покорный слуга Петтингер, предпочтут уйти со сцены с блеском, в громе выстрелов, оставив победителям одни развалины, которые нельзя будет восстановить за сто лет.

Но Клемм-Боровский предлагал другой выход, и этот выход избавлял от необходимости идти на героическую гибель.

Самоуничтожение хорошо, пока оно длится, ибо никому не дано читать собственные некрологи и то, что будет написано в грядущих веках в учебниках по истории.

— Обстоятельства повернутся в нашу пользу, — повторил он. — Но каким образом?

— Не забывайте, Петтингер, Европа — это сердце мира, а Германия — сердце Европы. Уверяю вас, в Лондоне и Вашингтоне уже задаются вопросом: как же будет построена послевоенная Европа, как будет построена Германия — по их образцу, то есть по нашему, или по образцу русских? Разгромив нас, Лондон и Вашингтон должны будут нянчиться с нами и воссоздавать Германию заново, ибо без нашей помощи им не обойтись. Вот тогда-то вы и выступите вперед, Петтингер. В оркестре, который будет исполнять их музыку, вам не дадут сразу партию первой скрипки, не надейтесь на это. Довольствуйтесь на первых порах треугольником и позванивайте им хоть изредка. Но где они найдут подходящих музыкантов? Вскоре вам поручат партию барабана, потом гобоя, потом виолончели — и наконец вы снова станете за дирижерский пульт.

Петтингер кивнул:

— А вы, оказывается, знаток музыки, герр маршал.

— Да. Я человек большой культуры. — Он подвинул Петтингеру бумаги: