ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Львович Быков

все сходились на том, что мэр Блатска — абсолютный вождь преступного мира, король королей, прошедший все тюрьмы обоих полушарий. От его имени на каждое новогодье направлялась малява к временно заключенным, неизменно начинавшаяся гордым, заграничным словом «Арестанты!» — никаких других обращений преступный мир не признавал. На арестантов регулярно собирали деньги, которые тут же и прожирались счастливцем, которому общак достался по жеребьевке, поскольку подогревать лохов, попавшихся в лапы ментам по своей вине, дураков не было. Взаимопомощь в блатном мире была таким же мифом, как мэр. Пресс-секретарь мэра зачитал письмо, в котором особо отметил заслуги Марика перед городом: на его деньги была замощен Комсомольский проспект, названный в честь испытанной кузницы кадров. Чего-чего, а чувства благодарности у блатных было не отнять.

Приветствий было много: Марика поздравлял не только мэр Блатска, но и несколько ребят из Москвы, занимавших серьезные посты. Отдельный адрес прислал фольклорный ансамбль «Березка»: интернационалист Марик любил его солисток, одну из которых прислали ему в пользование вместе с адресом. Фольклорную дивчину усадили за стол и поднесли чарку, чтобы открыть чакру. Глума сменил на эстраде специальный поющий мальчик — желтый мальчик, гадкий, гладкий и сладкий; вздрыгивая попой, он запел про черные глаза. Такой мальчик запросто мог прикинуться нищим, а потом выхватить заточку и прирезать подающего; мог плакать, вспоминая о разлученной с ним сестренке и умалчивая, что сестренку он изнасиловал и загрыз как нежелательную свидетельницу; такой мальчик отличался ангельской внешностью и неотделимым от нее патологическим зверством. Он пел про то, как любит черные глаза, как хочет черные глаза, а жестокая не подпускает его к своим, сука, черным глазам; такой мальчик мог аккуратно, почти без крови выцарапать черные глаза, если бы их обладательница ему наскучила, и сожрать их, потому что именно черные, как и соответствующая икра, считаются у таких мальчиков изысканным лакомством. Сладкий и гладкий был в одной набедренной повязке. Марик нехорошо подмигивал ему. Мальчик подмигивал ему в ответ, как Саломея.

Громов почти не ел — он брезговал кровавой пищей; зато немного выпил, и в голове у него с отвычки зашумело. Воронов, напротив, начал есть жадно, но почти сразу перестал; несколько позеленев с лица, он выбежал в сортир, и его вывернуло наизнанку. Эта еда была совсем нечеловеческой, еще более нечеловеческой, чем СМЕРШ или устав гарнизонной службы. Между тем приближался кульминационный момент всякого блатного сборища — ритуальная охота на лоха, ради которой солдатиков и позвали к столу. Если бы не они, Марик уже послал бы за сиротками, — но поохотиться на солдатиков было даже интереснее: сиротка ловилась быстро и сопротивлялась неинтересно. Громов догадался о том, что сейчас будет, за секунду до того, как Марик вытащил пистолет. Громов был боевой офицер и здесь оказался в своей стихии: левой рукой он сбросил Воронова под стол, чтобы тот оказался вне досягаемости хотя бы в первый момент (он помнил, что отвечает за него головой), а правой выхватил собственный пистолет и навел его на Марика. Побоища ему не хотелось: он знал, что в этом побоище у него мало шансов.

— Сука! — взвыл Марик, вскакивая со стула. Тут же повскакали со стульев его охранники, сидевшие за столом слева и справа. Они наставили пистолеты друг на друга и замерли.

— Мы сейчас уйдем! — крикнул Воронов, так ничего и не понявший. Ему, как всегда, казалось, что он здесь кого-то обидел, а потому все из-за него и теперь надо немедленно уходить.

— Уйдем! — загоготал Марик. — Ты сейчас, хлопчик, уйдешь очень далеко! (От наслаждения он, как Глум, тянул: «О-ачень, о-ачень!»). А ну встал, засранец федеральный!

— Лежать, — приказал Громов, и Воронов, поднявший было голову, забился под стол и постарался стать плоским. — Ты что ж это, Марик, в федеральных солдат стреляешь? Нехорошо, Марик! Положи пушку.

Марик мог бы разнести Громову голову, но это испортило бы весь интерес. Солдатиков надо было погонять. Он выстрелил, пуля прошла правей громовского уха, но Громов, не любивший шуток, не промазал. Марик рухнул, охрана рефлекторно выстрелила друг в друга, начался невыносимый гвалт, по Громову стреляли со всех сторон, но он отлично владел тактикой ухода от погони. Начался дурной боевик: блатные давно утратили навык нормальной перестрелки — лох обычно не сопротивлялся, и его преследование не представляло труда. Все стреляли друг в друга. Солистка «Березки» оглушительно верещала. Дело в том, что Марик давно нарывался, и подослали ее не просто так: она была своего рода троянская кобыла, призванная замочить Марика за то, что он плохо поделился с товарищами после покупки казино «Парадиз», и подарили ее не без умысла. Поскольку Марика свалили первым, она постреливала теперь в кого попало: досмотреть подарок никто не догадался, да и вряд ли кто-нибудь полез бы туда, где она прятала миниатюрный пистолет. Это место предназначалось имениннику.

Воронов выполз из-под стола и боялся поднять голову. К ресторану уже мчалась блатская милиция, имевшая по части отлова лохов солидный опыт. Блатных она не трогала никогда. Между тем перестрелка набирала обороты: у всех сидевших за столом оказались претензии друг к другу. Краем глаза Громов заметил маму, делавшую ему странные знаки от эстрады: она как будто указывала на дверь, ведущую в кухню.

— Воронов! — крикнул Громов, отстреливаясь, хотя на него уже почти никто не обращал внимания. — Пригнись! За мной!

На этот его крик кто-то из уцелевших охранников Марика отозвался выстрелом, но пуля лишь оцарапала громовскую руку. Воронов, пригнувшись и схватившись за живот, побежал к выходу. Оба они стремглав нырнули на кухню. Повар, глядя на них с детским восторгом, повел их было во внутренний двор, — но Громов успел сообразить, что это блатский повар, а в Блатске нельзя верить никому. Во время боя у него всегда включалась интуиция; он слегка придушил повара, уперся ему в ухо пистолетом и спросил:

— Выход где, сука?

— Там, — повар показал на дверь во внутренний двор.

— Правду говори, тварь! — прошипел Громов. Он чувствовал, что из внутреннего двора нет никакого выхода, что там глухой тупик, где повара к удовольствию уцелевших гостей будут их с Вороновым долго гонять, пока не пристрелят. У настоящего солдата во время перестрелки всегда открывается третий глаз, тогда как у труса слепнут оба. Громов выстрелил над ухом у повара.

— Туда, туда! — закричала мама, вбежав на кухню. Она показала на крошечную дверцу в конце коридора. Громов с удовольствием разнес бы повару башку, но ограничился тем, что отшвырнул его, как куль. К счастью, в заведении Цили Целенькой у поваров отбирали оружие при