Игра в классики - Хулио Кортасар

Харт Крейн dixit.[816] Все это больше чем кафе, это нейтральная территория для тех, кто потерял душу, неподвижный центр колеса, где можно отделиться от себя самого на полном ходу и увидеть, как ты входишь и выходишь, будто маньяк, одержимый то женщинами, то счетами, то диссертацией по гносеологии, и пока кофе наливается в чашечку, которая переходит от губ к губам на протяжении череды дней, можно отстраненно провести ревизию и подсчитать баланс, будучи одинаково чуждым себе самому, и тому, который входил час назад в это кафе, и тому, который через час оттуда выходил. Сам себе свидетель, и сам себе судья, и сам себе биограф, иронически оглядывающий собственную жизнь между двумя выкуренными сигаретами.

В кафе я вспоминаю сны, одна no man’s land[817] сменяет другую; сейчас вспоминается одна, но нет, я помню только, что должно было сниться что-то чудесное и что в конце концов у меня осталось ощущение, будто меня изгнали (или я сам ушел, но против воли) из сна, который непоправимо остался где-то за спиной. Не знаю, вроде за мной закрылась какая-то дверь, кажется, так; ясно было одно: то, что приснилось (совершенное сферическое, законченное), отделилось от того, что сейчас. Но я продолжал спать, насчет изгнания и закрывшейся двери мне тоже приснилось. И во сне, в момент перехода в сон, надо мной довлела единственная и ужасная уверенность: я знал, что изгнание непоправимо и что оно означает полное забвение всего прекрасного, что было раньше. Я думаю, захлопнувшаяся дверь как раз это и означала: роковое забвение, моментальное и окончательное. Самое удивительное — это вспоминать, как мне снилось, будто я забыл о предыдущем сне и что этот сон должен быть забыт (я изгнан из своей завершенной сферы).

Я думаю, все это уходит корнями в Эдем. Возможно, Эдем, каким мы хотим его видеть, есть мифопоэтическая проекция чудесных мгновений в зародыше, которые проживаются нами подсознательно. Мне вдруг стал более понятен жест ужаса у Адама Мазаччо[818]. Он закрывает лицо, чтобы защитить свое ви́дение, то, что видел только он; он хранит в этой маленькой темноте ладони последнее видение своего рая. И плачет (потому что это всегда жест того, кто плачет), понимая, что все бесполезно, что истинное наказание — это то, что уже началось: забвение Эдема, а это значит стадный конформизм, дешевые радости, грязная работа до пота на лбу и оплаченный отпуск.

(-61)

Ясное дело, тут же подумал Травелер, самое главное — это результат. Однако к чему такой прагматизм? Он был несправедлив к Сеферино, поскольку его геополитическая система была разработана точно так же, как и многие ей подобные и такие же нелепые (и такие же многообещающие, надо признать). Неустрашимый Сефе, бойко орудовавший на теоретической почве, почти незамедлительно продемонстрировал потрясающие практические выкладки:

— Что за смысл, — рассуждал Травелер, — кроется в этом «и т. д.», почему в определенный момент Сеферино останавливается и прибегает к этому «и так далее», такому для него трудному? Ведь не оттого, что он устал повторять одно и то же, поскольку совершенно очевидно, что это ему страшно нравится (это прилипло к нему и стало его стилем). В этом «и т. д.» чувствовалось что-то тоскливое для Сеферино, космолога, вынужденного предоставлять читателю ненавистный дайджест. Бедняга компенсирует издержки, добавляя к списку кузнецов:

«Вообще-то, — подумал Травелер, наливая себе еще каньи и разбавляя ее содовой, — странно, что Талиты до сих пор нет. Надо бы пойти посмотреть, где она». Ему было жаль расставаться с миром Сеферино, где во всем царил такой порядок, причем именно в тот момент, когда Сефе взялся за перечисление 45 Национальных Корпораций, которые должны составлять образцовое государственное устройство:

И вот так, все корпорации в количестве 45, среди которых выделялись особым образом 5, 10, 11 и 12-я: