Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

Поначалу всё было относительно хорошо. «Обустроившись на новом месте, – пишет Макгрум в статье «Шедевр, погубивший Джорджа Оруэлла», – он смог наконец приступить к работе. В конце мая 1947 года сказал Фреду Варбургу: “Мне не удалось сделать, сколько я планировал, потому что здоровье мое весь этот год, начиная приблизительно с января, находится в наиболее скверном состоянии (грудь, как обычно), и я никак не могу избавиться от этого…”» Но, повторю, всё еще было как всегда. Он, если не возился с рукописью, натягивал по утрам высушенные скрюченные сапоги, выбирал в углу лопату, вилы, косу или топор и шел копаться в огороде, сажать яблони («Посадить дерево – значит сделать подарок потомству»), колоть дрова, кормить живность разраставшейся фермы или нещадно истреблять расплодившихся крыс (до него дошли слухи, что на соседней ферме они покусали двоих малолетних детей). А иногда, завернувшись в дождевик (в нем выглядел как «приговоренный»), поколдовав с мотоциклом, отправлялся в Ардлуссу за керосином или к миссис Нельсон за молоком сыну… Она вспоминала потом: «Мистер Блэр всегда выглядел грустным. Ему было очень трудно… Впрочем, у каждого из нас хватало проблем – и с едой, и со светом… Блэр предпочитал одиночество, у него не было друзей на Юре. Отзывались о нем хорошо: тихий, порядочный человек, – но его жалели. Невероятно худой, постоянно кашляющий, он выглядел тяжелобольным. Но когда бы я ни приходила в его дом, я всегда слышала стук пишущей машинки». Другой, совсем уж дальний сосед Оруэлла, Дональд Дарроч, аккуратный старичок, отзовется о писателе короче: «Да, Эрик Блэр! – вздохнет. – Он был хороший такой человек. Очень добрый…»

Наслаждался, пожалуй, только рыбалкой, тишиной над прозрачной водой да красотой встающих рассветов. Оправдывая свой окончательный переезд на Юру, написал Вудкоку: «Здесь я могу работать с меньшими перерывами, а кроме того, я не думаю, что и зимой будет очень холодно… Да, порой на неделю или две ты будешь отрезан от материка, но это не имеет значения, если под рукой есть мука, чтобы испечь хлеб».

Удивительно, но даже в этих условиях он самим существованием ухитрялся создавать некое подобие уюта. Это подметит Ричард Рис. «Возвратясь из какой-нибудь злосчастной экспедиции, вернувшись, например, в полночь, пешком, в туман и дождь, оставив увязшую где-то среди холмов машину, находишь, бывало, Оруэлла на кухне, куда он спустился, чтобы затопить плиту и приготовить тебе ужин, делая это не только умело, но и с бодрящим, гостеприимным, чисто диккенсовским пылом».

Скрашивал дни и подраставший сын. Мальчик не знал, разумеется, что он приемный ребенок (ему скажет об этом Эврил через четыре года после смерти писателя), и все относились к нему как к родному. Оруэлл учил его вглядываться в природу, любить деревья, замечать, что и у противных жаб глаза как «золотистый полудрагоценный камень», показывал, как ловить рыбу, копать землю, прижигать укусы змей. В письме Джулиану Саймонсу, другу, с шутливой мрачностью пустится в размышления о детях: «Когда они растут и развиваются, ты словно наблюдаешь собственную молодость. Но следует, мне кажется, остерегаться навязывать ребенку собственное детство. В нынешние времена, я думаю, довольно легко обеспечить ребенку относительно хорошую жизнь и, главное, помочь ему избежать тех вовсе не нужных мучений, через которые, например, проходил я. И что́ беспокоиться раньше времени, что невольно вводишь ребенка в мир атомных бомб, если тем, кто рождается сейчас, никогда и не будет ведомо ничего, кроме войн, строгих пайков и т.п. Но если им будет дан хороший психологический “старт”, они, возможно, сумеют быть достаточно счастливы даже на таком жизненном фоне».

Хорошим – да, все-таки хорошим! – «психологическим стартом» для Ричарда и для детей старшей сестры Марджори, приехавших в августе 1947-го к «дяде Эрику», стало и то «кораблекрушение», то бедствие, тот «гвоздь» в его будущий гроб…

В тот день они всей семьей – он, Эврил, трехлетний Ричард и трое племянников Оруэлла, детей покойной Марджори: Генри, Джейн и Люси Дакин – решили нюхнуть «экзотики» и отправиться на моторке дней на пять-шесть к заливу, омывавшему необитаемую часть Юры. А что? Август, простор, рыбалка, дикие пляжи!.. Генри и Джейн были уже вполне взрослыми: Генри только что окончил военное училище и был произведен в офицеры, Люси к тому времени исполнилось шестнадцать, а самым маленьким был Ричард. Но именно он, Генри и Люси остались в лодке, когда Оруэлл решил, что пора возвращаться. Эврил и Джейн решили добираться домой пешком – километров пятнадцать-двадцать. Лодка и без них оказалась перегружена: снасти, продукты, одеяла, рюкзаки, улов… Но моторка все равно опередила бы пеших, если бы не водовороты залива Корриврекан, которые при приливе могли утянуть на дно даже небольшой пароходик.

«Мне было три года, – вспомнит Ричард, – когда мы попали в беду… Когда отец понял, что ошибся во времени прилива и вместо спокойной и безопасной воды прилив растет, было уже поздно. Из-за приливных вихрей возникла большая устойчивая волна, а подводные течения, став беспорядочными, и образовали то, что местные звали “водоворотом”… Наш подвесной мотор захлебнулся, и мы никак не могли запустить его. Генри взялся за весла и каким-то образом ухитрился подвести лодку к двум скалистым островкам, оказавшимся поблизости. Он выпрыгнул на камни, таща за собой швартовую веревку, и попытался закрепить ее. Но именно в этот момент лодка, подавшись назад, внезапно перевернулась, выбросив в море и накрыв собой отца, Люси и меня. К счастью, я сидел на коленях у отца, и ему удалось выбраться самому и вытащить из-под лодки меня. Люси тоже выбралась, и все мы вскарабкались на островок. Все вещи оказались потеряны. Нам ничего не оставалось, как попытаться высохнуть, насколько это было возможно, и ждать, когда нас спасут… К счастью, мимо проходила лодка ловцов лангустов, и они переправили нас в безопасное место. Мой отец – такой уж он был – попросил высадить нас на ближайшей суше, откуда мы могли бы дойти до дороги к дому…»

Так запомнит происшествие Ричард. Он не говорит, что пропала лодка, что все они промокли до нитки, что, кроме Оруэлла, все оказались босыми и, главное, не говорит, сколько времени они провели на островке. Оруэлл позже заметит в письме Бренде Солкелд: «Можно было ожидать, что мы, скорей всего, останемся на острове до завтра, но, к счастью, нас через несколько часов подобрал проходивший мимо кораблик». Люси вспомнит, что, когда они, выбравшись на берег, прыгали и бегали, чтобы хоть как-то согреться, «дядя Эрик» вдруг заметил проплывашего мимо тюленя и стал долго рассказывать о жизни и нравах этих животных. Потом «просвещал» детей, как размножаются бакланы – их они заметили у маленького озерца с пресной водой. «Дядя был милым и добрым, – усмехнется Люси, – но он жил в другом мире». А Генри, как самый взрослый, оценит беду глубже: скажет, что дядя Эрик делал всё, чтобы не допустить паники и отчаяния перепуганной и озябшей компании. Не Бренде в письме – именно ему Оруэлл призна́ется потом: «Я думал тогда, что мы вообще-то обречены погибнуть там…» Скажет, как заметит племянник, «с каким-то даже восторгом…».

Что было потом? Как вспомнит Ричард, добравшись до берега и позаимствовав у рыбаков кое-какую еду, они развели костер, дабы просушить одежду, и только потом им было «торжественно объявлено», что оставшиеся три мили они должны пройти бодрым шагом. Когда ввалились наконец в дом и испуганная Эврил спросила: «Ну и где же вы были?» – отец, как пишет Ричард, ответил: «“Мы потерпели кораблекрушение”, – весьма, кстати, слабое выражение того, что нам пришлось пережить». Конечно, заметит уже в наше время один из биографов писателя, с таким «моряком», как Оруэлл, лучше не выходить в море, но «если доведется попасть с ним в кораблекрушение, то лучше товарища, наверное, и не придумаешь…».