Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

Разумеется, имея досуги, Карл Фридрих в своем кабинете просматривает «Энциклопедию» и в душе почитает новейших философов, стало быть, ему ужасно приятно хоть с какого-нибудь боку пристроиться к почетному делу распространения великих философских идей о торжестве разума, о свободе личности, о равенстве и о братстве. Фантазия тоже сплетает свои синие сказки: чего доброго, его крохотный Баден, заросший зеленью по самые уши, превратится в столицу, в философскую Мекку, ничем не хуже Фернэ.

Что ж, Пьер Огюстен и Карл Фридрих подписывают контракт, оба в самом прекрасном расположении духа, и очередной поток отчеканенных ливров перетекает из одного сейфа в другой. Запущенный форт приводится в достойный его высокого предназначения вид, его служебные помещения заполняются серьезным количеством самых современных печатных машин, в его жилые помещения вселяются сотни прошедших суровый конкурс рабочих безупречной квалификации, что обеспечит издание лучшим в мире набором и качеством.

Пьер Огюстен, тоже за очень и очень хорошие деньги, уговаривает маркиза Жана Антуана Никола де Кондорсе, математика, философа, деиста, сотрудника д’Аламбера и Дидро, составить биографический очерк и комментарии к каждому тому, а Декруа, восторженнейший почитатель Вольтера, берется держать корректуру. Конечно, этим двум достойнейшим представителям французского Просвещения не гоже утруждать себя черной работой. Пьеру Огюстену это слишком понятно, и он придает им целый отряд даровитых редакторов, которым поручает просмотр и сверку всех рукописей чрезвычайно плодовитого автора.

Отлично отладив весь механизм, он своим полномочным представителем в Келе назначает молодого человека по имени Летелье, сам же, облачившись в модный камзол, отправляется к старичку Морепа. Старичок Морепа уже попривык к внезапным визитам этого наглеца, который так деликатно и ловко его хватает за горло, что трудно дышать. На этот раз речь заходит всего лишь о государственном преступлении.

Изящно расположившись в любезно предложенном кресле, наглец, поигрывая неотразимой улыбкой, излагает государственному секретарю занимательную историю некоего Панкука, издателя, который намеревается выпустить в свет собрание сочинений мсье де Вольтера, где бы вы думали, мсье? В Санкт-Петербурге! Лицо наглеца становится строгим, а в голосе появляются пренеприятные нотки:

– Издание в России сочинений писателя, вознесшего литературу Франции, без преувеличения, мсье, без преувеличения, клянусь всеми богами, на вершину мировой славы, было бы позором для Франции! Надеюсь, вам это понятно, мсье?

Государственному секретарю это, конечно, понятно, и старичок Морепа с хладнокровным терпением ждет, чего на этот раз потребуют от него, на благо Франции, как всегда, точно без блага Франции наглецу дня не прожить.

Требуют на этот раз только то, что должно само собой разуметься без требований частных лиц: чтобы честь Франции защитил именно тот, кому положено её защищать, то есть государственный секретарь. Только при этом непременном условии можно будет издать сочинения мсье де Вольтера во Франции или где-нибудь поблизости от неё и беспрепятственно ввозить их в страну, на родину великого человека, смею напомнить вам, мсье!

Помилуйте, честь Франции ему и самому дорога, однако государственный секретарь не в состоянии её защитить, так что не могли бы вы, мсье де Бомарше, призаняться честью Франции сами, вот как в этом деликатном деле американских колоний, в таком случае государственный секретарь к вашим услугам, мсье.

Наглец глядит холодно, разъясняете открыто, что именно последует за таким неравномерным распределением творческих сил добровольных защитников чести:

– Когда я вложу в это благородное дело весь мой капитал, наша церковь обратится к парламенту, наш парламент с величайшим удовольствием приостановит издание, издатель, ваш покорный слуга, и его сотрудники будут заклеймены, это уж было, было, мсье, и позор Франции станет ещё более ощутимым и полным, это жизнь, извольте взглянуть её правде в глаза.

Старичок Морепа иссохшей рукой кандидата в могилу поправляет парик и лукаво стреляет глазами:

– А если не в самой Франции, а, как вы изволили выразиться, где-нибудь поблизости от неё, никакой парламент не сможет издание остановить, не так ли, мсье?

Наглец смотрит прямым немигающим взглядом и отказывается отвечать на улыбку улыбкой:

– Именно так, однако парламент может остановить транспорт на самой границе, конфисковать именем короля и содержимое сжечь.

Тут обнаруживается забавная вещь: лукавый старичок Морепа вовсе не прочь подложить свинью парламенту и королю. Честь Франции все-таки и ему дорога, и старичок Морепа, старательно избегающий любого рода конфликтов, что обеспечивает ему долголетие, дает указание почтовому ведомству пропускать сквозь границу всё то, что почтеннейшему мсье де Бомарше будет угодно ввести.

Получив это в высшей степени благородное обещание, наглец энергично поднимается с кресла, ох, как молод, молод ещё, и отвешивает свой самый изящный поклон.

Дав такое в высшей степени непозволительное обещание, государственный секретарь щурится, прячет выцветшие глазки в иссохшие веки и тихо смеется.

Хорошо отлаженный механизм тотчас пускается в ход. Том за томом, начиненные частью строго настрого запрещенными, частью вовсе не изданными произведениями чрезвычайно опасного врага заблуждений и привилегий, проникают во Францию, благодаря предсмертной шутке, которую сыграл с королем смешливый старичок Морепа пропущенные сквозь все таможенные кордоны исполнительным управителем почт. После этого чуда они растекаются сначала по Франции, затем по Европе, в конце концов достигая богатых усадеб далекой России, где на многие годы становятся пищей для её своеобразных умов.

Сюрприз замечательный, однако современниками почти не замеченный. С первого дня, лишь только начинается эта контрабандой разрешенная контрабанда, становится ясным, что все тридцать тысяч экземпляров сразу двух собраний сочинений Вольтера не удастся продать. Постоянных подписчиков набирается всего несколько сотен, а на переписку и после смерти опального отца Просвещения решаются подписаться всего несколько десятков самых горячих поклонников, в том числе восемь крупных и мелких государей Европы. Не привлекается всегда такая лакомая крамольная подзапретность издания, на которую так рассчитывал Пьер Огюстен, не подзадоривает срочно придуманная им лотерея, не оценивают даже того, что стараниями и капиталами Пьера Огюстена Карона де Бомарше для современников и потомков собран и сохранен почти полный Вольтер.

Конечно, необходимо признать: издание так роскошно, так ценно по содержанию и затратам, что несколько дорого, однако дорого ведь не для богатых людей, на которых в первую очередь оно и рассчитано. Играющим в просвещенность, в образованность маркизам и графам, за один вечер проигрывающим в карты десятки тысяч, ничего не стоит выложить четыре-пять сотен, даже целую тысячу ливров. Впрочем, и подлинно просвещенные, подлинно образованные плебеи пока что не доведены до той оскорбительной нищеты, когда педагог или врач не в состоянии позволить себе хоть и дорогую, но необходимую и любимую книгу.