Время нарушать запреты - Марина и Сергей Дяченко

Говорил, а сам перстень гладил. Горел перстень, подмигивал. Словно чей-то глаз на незваную гостью пялился.

Ярина лишь головой покачала. Ой, нехороший перстень у тебя, твоя милость! А камень – словно с цепи зацного паны Мацапуры, дьявола клятого!

Даже зашипела она, о Диком Пане вспомнив. Зашипела, ближе подошла.

– Нашему миру грозит беда… опасность. Единственный выход – эвакуировать… вывезти население… жителей. Рубежи закрыты, мы можем пробраться только в ваш Сосуд… мир… землю…

Губы двигались, а глаза молчали. И поняла Ярина – время тянет кнеж. Не зря – что-то знает. То, что ей неведомо.

Скорей!

Еще ближе подошла. И – отшатнулся владыка Сагорский. Спиной к креслу под венцом золотым стал. Руку поднял – ту, что с перстнем кровавым.

Ай, кнеж Сагорский! Что за перстень потворный!

– Теперь я понимаю, госпожа Загаржецка. Меня обманули. И не только меня. Ониобещали… Обещали спасти мой мир. Потом – обещали показать путь в ваш Сосуд… землю. Онисказали, что надо спешить, что вас следует допросить пожестче… пострашнее. А потом превратили вас в Глиняного Шакала!

Складно лилась кнежья речь, но не поверила Ярина. Да и верить не хотела. Не в словах кнежских правда была – в глазах. Твердо смотрели глаза.

Без страха.

– Поэтому вы должны остановиться… одуматься. Онимогут уничтожить и ваш мир… Сосуд.

Голубой сталью сверкнул меч, холодной змеей взвился. Все рассчитал кнеж – подпустил на полтора шага, как раз на длину клинка. Жадно блеснул клинок, по крови людской изголодавшийся – по крови, по мясу, по жилам. И ни медь не остановит его, ни железо, ни грань алмазная…

Остановила рука. Тонкая девичья рука. Жалобно зазвенели обломки, словно пощады прося.

И впервые блеснул ужас в темных глазах. И засмеялась Ярина-Смерть.

Пальцы сомкнулись на чужом запястье. Сомкнулись, сжались.

Рванули.

Блеснул в последний раз колдовской перстень. Оторванная длань кнежа упала на крытый ковром пол. И погас кровавый камень.

– Нет! Не надо! Тата! Тетечка, не убивай тата!

Простучали маленькие ножки. Кто-то подбежал к Ярине, потянул за плащ.

– Тетенька! Не надо! Тата! Не убивай! Он добрый!

И опустилась рука.

Хлопчик, лет трех, не больше. Глаза – такие же темные, отцовские, а в глазах…

– Тетенька! Не убивай! Не убивай!

Шевельнулись побелевшие кнежьи губы.

– Уйди, Тор! Уйди!

Застыла Ярина столпом Лотовым. На все была готова Смерть, со всем простилась. Не ожидала лишь такого.

– Госпожа… Загаржецка. При ребенке… Не надо. Я виноват; он нет. Пожалейте… Его пожалейте. Пусть уйдет!

Трудно говорил кнеж и стоял плохо – рукой уцелевшей за кресло с венцом держась. Но ударили эти слова в сердце, и дрогнула Смерть…

– Уйди, сынок! Уйди!

– Тата! Тата!

И когда обхватил маленький кнеж отцовы колени, ткнулся лицом в окровавленный аксамит, поняла Ярина-Смерть, что не Смерть она уже, и подкосились ноги, и вновь нахлынула позабытая боль, заволокла черным покрывалом, словно ночным небом. Заволокла, закружила, бросила в глухое беспамятство. И только детский голос все повторял, повторял:

– Тата! Тата! Тата!..

Мне плохо.

Больно.

Красивый человек дает мне горькое. Говорит слова. Слова неправильные, но я молчу. Он не понимает.

Тетка приходит. Молчит. Она понимает. Она рассказывает. Я молчу, хотя все знаю.

Братик приходит. Он белый. Он не плачет. Ему холодно. Мне тоже холодно. Я отдал все свои смыслы. Я очень старался. Я не смог. Я еще маленький.

Братик говорит, что дядьке Князю тоже больно.

Ну и пусть! Он плохой!

Когда я вырасту, я хочу стать таким, как Ирина. Как Несущая Мир.

Я хочу летать с ней по небу.

* * *

Батя меня слышит. Он далеко. Между нами много черных пленочек. Я не могу достать.

Он мне говорит слова. Говорит смыслы. Я не слышу. Он далеко.

Я хочу спросить его о мамке.

* * *

Бабочки смешные.

Они думают, что я не слышу. Они громко думают. Они думают, что я слишком быстро расту. Им страшно, но они хотят, чтобы я вырос.

Они знают мое имя, но не говорят мне. Я молчу. Я – белая звездочка. Я – Денница. Я тот, кто Несет Свет.

Когда я вырасту, я тоже стану бабочкой.

Буду летать.

Я буду летать по небу вместе с Ириной.

Пахло старым железом.

Рука коснулась решетки, пальцы скользнули по неровной стальной тверди.

Темно.

Темно – и качает. Словно на чайке, что по днепровской волне плывет. С детства мечтала под белым парусом сходить – к порогам, к химерной Хортице, что всем черкасам мамка, и дальше, на самое Черное море. К Варне, Трабзону, Синопу, к вражьему клятому Стамбулу. Летит соленая вода с тесаных весел, от зеленого близкого берега – кипарисовый дух…

Хорошо!

А еще лучше, чтобы полночь, залихватский посвист, грохот гаковниц – и стальные крючья, вонзающиеся в борт турецкой галеры!..

Мечтала, грести училась, натирала кровавые мозоли.

Да где там!

Боль не исчезла, но все же отпустила, уйдя куда-то вдаль и напоминая о себе лишь редкими толчками. Нога… Плетью висела нога – не двинуть. Лицо… В кровавой коросте лицо, лучше и не трогать!

Ярина приподнялась, попыталась сесть – не вышло. Прутья, толстые, в палец, со всех сторон. Домовина? Нет, скорее клетка.

Клетка?

Прутья – как на медведя, а в придачу еще и железо со всех сторон. Добро хоть щели оставили, а то и задохнуться просто! Здорово же она их всех напугала!

Вспомнилось – и тут же забылось. Не о чем жалеть, Ярина Логиновна! Сладко погуляла – жаль, не догуляла слегка!

Ах, твоя милость, кнеж Сагорский! И кто же тебя спас, кто от смерти увел? Мальчишка, что за батьку просил, – или красный камень на чаклунском перстне?

Странно: все, словно туманом серым затянуло, а свет тот кровавый до сих пор в глазах стоит!

Тьфу ты, погань!

Перекреститься – руки не поднять. Клетка-домовина не пускает.