Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

состоянии. Есть прелестные испанские вещицы, семнадцатого, восемнадцатого веков… – он порылся в горе вещей, прикрытой оберточной бумагой:

– Смотрите, редкая штучка. Здесь гравировка, можно прочесть буквы… – изящная надпись складывалась в фамилию. Старик хихикнул:

– Капитан Мозес Коэн Энрикес. Кто мог подумать, что еврей станет пиратом? Он основал республику на острове в Карибском море… – впустив Мишеля в лавку, старик наложил засов на дверь:

– Я торгую только по утрам, – объяснил он, – то есть распродаю остатки барахла… – в углу виднелся проржавевший велосипед. Старик носил потрепанный вязаный жилет и обвисшие брюки:

– Не обманывайся внешним видом, – напомнил себе Мишель, – нацисты пользуются неприметными магазинами, доверенными дилерами… – в Париже он приватным образом навел справки о сеньоре Вебере, вышедшем на пенсию до войны. Управляющий магазинами Картье за деловым обедом покачал головой:

– Тридцать лет назад Вебер считался лучшим в мире оценщиком бриллиантов. Я тогда был юнцом, начинал карьеру, но слово Вебера было решающим в подготовке вещей для аукционов. Он занимался драгоценностями царствующих семей Ирана, Греции, Испании… – в лавке отчетливо пахло сыростью:

– Он врет, – понял Мишель, – камни у него здесь. Он человек старой закалки, он не доверяет банковским ячейкам. У него оборудован доступ в подвал, где стоит сейф. Температура и влажность там самые подходящие для камней… – позвонив Веберу, Мишель представился парижским антикваром, месье Ленуаром:

– Я получил ваш телефон по своим каналам, – туманно сказал он, – у меня возникла необходимость, в консультации по здешнему рынку… – в Париже интерес к Веберу Мишель объяснил необходимостью разобраться в провенансе нескольких вещей из коллекции Лувра:

– Я достал его телефон не то, что через третьи, а через тридцать третьи руки, – вспомнил Мишель, – а он едва взглянул на мою карточку. Визитные карточки в их мире ничего не значат. Вся эта братия по понятным причинам очень недоверчива… – за второй чашкой кофе Мишель заметил:

– Месье Вебер, не буду скрывать, испанские вещи очень интересны, но я слышал, что вы недавно занимались редким бриллиантом…

По словам профессора Судакова, днями торчавшего с газетой в кафе «Гиппопотам», на углу переулка, где стояла лавка, Вебер вел размеренный образ жизни:

– Ему идет восьмой десяток, – кузен поднял бровь, – он шаркает за кофе и газетой, возвращается к себе, открывает комиссионку… – это слово он сказал по-русски:

– Запомнил, – усмехнулся Авраам, – больше десятка лет прошло с моей советской отсидки, а я ничего не забыл. Лучше бы забыл, – признался он, – и так голова обременена всякой ересью… – Вебер не выбирался дальше площади с кафе и церковью:

– Его лавку, то есть собрание хлама, осаждают местные домохозяйки и пропойцы, – добавил кузен, – вряд ли кто-то из них беглый нацист. Иногда ювелир просто ювелир… – Мишель отозвался:

– Ты не знаешь этих дельцов, а я знаю. Они сидят на кучах сокровищ, а ездят на велосипедах или вообще на автобусах. Серые дилеры не любят излишнего внимания…

Глаза у старика тоже были серые, пристальные. Вместо ответа Вебер пожевал губами. К протезам прилипли измазанные дуче де лече крошки:

– Зашли издалека, – хмыкнул он, – правильно сделали, месье Ленуар. В наших конторах не принято с порога объявлять о цели визита… – Мишель сидел спиной к двери. По лопаткам пробежал холодок:

– Я сюда явился без пистолета, только с круассанами. В переулок ведет один выход, он закрыт, но кто знает, может быть, здесь проходной двор. Скорее всего, что так и есть. Сан-Тельмо, как и центр Лиона, можно миновать насквозь, не появляясь на улице. И у него наверняка есть ход в подвал, ход из подвала…

Заскрипел какой-то ящик, Мишель почти ожидал увидеть на газете с остатками выпечки оружие. В тусклом свете лампы переливался выцветший шелк:

– Коробочка ерунда, шкатулка… – старик успел нацепить лупу на глаз, – важно ее содержимое. Камень небольшой, но редкой чистоты. Я не советую выставлять его напоказ, – старик помолчал, – по определенным соображениям… – откинулась крышка, сверкнули разноцветные искры. Мишель даже зажмурился.

Теплое солнце грело палубу яхты, пахло кипарисами, близким морем:

– Лето тридцать девятого года. Я приехал на Лазурный Берег к Теодору и покойной Аннет, а он меня потащил на вечеринку к соседу по порту… – яхта месье Кона, главы госпиталя Ротшильдов, стояла рядом с давно погибшей на рейде Тель-Авива, тогда еще «Аннет». Холеная женская рука подняла бокал с шампанским. Мадам Сюзанна Кон рассмеялась:

– Не принято носить бриллианты днем, но я хотела показать вам кольцо, месье де Лу. По преданию, Наполеон Третий подарил его императрице Жозефине… – темноволосый, высокий мальчик в матроске встрял:

– Мама владеет исторической ценностью… – в чистом, с голубизной камне, играла радуга, – такие вещи положено дарить государству… – мадам Сюзанна ласково взъерошила волосы младшего сына:

– Вырастешь и подаришь, Жорж. Но лучше преподнеси его своей невесте… – закатив глаза, мальчик высунул язык: «Еще чего не хватало». Мишель издалека услышал голос ювелира:

– Шесть каратов, очень искусная антверпенская огранка. Судя по провенансу, кольцо из коллекции императрицы Жозефины…

Мишель не двигался с места:

– Мадам Сюзанна и одна из ее дочерей умерли в Берген-Бельзене, мать месье Кона на восьмом десятке лет убили в Аушвице. Жорж попал в клинику Менгеле, где его заразили туберкулезом, удалив лимфоузлы. Его повесили в Гамбурге с другими детьми из программы. Они содержались в Нойенгамме, там же, где сидела Лаура… – Мишель понял:

– Он знает, что месье Кон и двое его старших детей выжили. Поэтому кольцо спрятано здесь. Драгоценность никогда не выставят на аукцион, камень не увидит дневного света, как я в Антарктиде… – старик одобрительно сказал:

– Любуетесь. Вещь отличная, она принесет немалый доход при продаже… – Мишель спокойно вернул кольцо в коробочку:

– Кольцо неплохое, месье Вебер. Но я слышал о редкости, синем алмазе… – звякнул колокольчик, старик поднялся:

– Его отдавали в чистку. Я вернул его владельцу, но я могу вас связать с ним, месье Ленуар. Одну минуту, – он извинился, – здесь часто не читают вывески, а ломятся в запертые двери… – загрохотал засов, старик удивился:

– Герр Ритберг, вы неожиданно, без звонка. У меня гость, мой коллега… – Мишель ничего не успел сделать. Знакомый голос почти весело сказал:

– Сколько лет, сколько зим, месье Маляр. Не поверите, но я даже рад вас видеть.

На эмалированной газовой плите пыхтела кастрюлька с куриным бульоном. Завернув в марлю лук порей, петрушку и дольку чеснока, Шмуэль привязал пакетик к ручке посудины:

– Еще домашняя лапша, дядя Авраам… – закатав рукава рубашки, он склонился над столом, – говорите, Иосиф ходил в местную церковь… – профессор Судаков читал чилийские записи Шмуэля. Юноша сел за блокнот, вернувшись в самолет в одежде Иосифа:

– Никто ничего не заподозрил, – он раскатывал тесто, – а Иосиф купит билет на поезд. Завтра он окажется здесь, в епархиальном управлении. Но открыто встречаться нам нельзя, это опасно… – отчим рассеянно кивнул:

– Ходил. Ему надо было примелькаться в квартале, да и лишний раз послушать службу тоже неплохо, учитывая, что он теперь отец Мендес… – в туалете аэропорта Шмуэль передал брату телефоны знакомцев Рауффа в Буэнос-Айресе:

– Понятия не имею, какие имена настоящие, а какие фальшивые, – пожал он плечами, – но Ритберга он сюда не вписал. Если бы не случайная встреча на почте, я бы не узнал его адреса, то есть абонентского ящика… – дойдя до нужной страницы, отчим поднял серые, усталые глаза:

– Тупица говорил, что Ритберг фон Теттау совершенно не похож на Максимилиана… – Шмуэль отозвался:

– Не забывай о пластических операциях, папа. Рауфф или Эйхман, по словам Иосифа, ими не озаботились, а фон Рабе предусмотрительный человек. Тем более, нюрнбергский трибунал заочно приговорил его к смертной казни… – Авраам пожалел:

– Надо было тебе сделать фотографии. У нас есть только гестаповские снимки Рауффа, двадцатилетней давности… – Шмуэль развел руками:

– Моссад посчитал, что я и так сильно рискую. Но это он, сомнений нет… – Авраам уселся с папиросой на широком подоконнике. Башни церкви Богоматери Белемской пронзали зеленоватое небо. Вечер был ясным, океанский