Меч и Цитадель - Джин Вулф

К тому времени, как тени укоротились, я изрядно устал. Щека и нога ныли не переставая; со вчерашнего полудня я ничего не ел, ночь провел без сна, если не считать недолгого забвения у очага в асцианском шатре, и охотно остановился бы передохнуть, однако солнце палило нещадно, а череда утесов поодаль от берега не отбрасывала ни клочка тени. Наконец, держась следа двухколесной повозки, я набрел на куст диких роз, угнездившийся на склоне дюны. Укрывшись в его тени, я сбросил прохудившиеся сапоги и принялся вытряхивать скопившийся внутри песок.

Невзначай задетый предплечьем, один из шипов, отломившись от ветки, вонзился в руку, и вокруг его острия набухла малиново-алая капелька крови не больше просяного зерна. С досадой выдернул я шип из ранки… и пал на колени.

То был он, Коготь.

Коготь… безукоризненно гладкий, поблескивающий черным глянцем – точно такой же, как тот, спрятанный мною под алтарем Пелерин. Весь куст сверху донизу, все кусты по соседству с ним были усыпаны белоснежными цветами роз и столь же безупречными Когтями. Еще миг, и Коготь в моей ладони замерцал, окруженный великолепным неземным ореолом.

Тот, прежний Коготь я вернул владелицам, но кожаную ладанку, сшитую для него Доркас, сохранил при себе. Теперь она, вынутая из ташки, по-прежнему, как встарь, повисла на шее с Когтем внутри. Пряча в нее Коготь, я вспомнил, что видел точно такой же куст в Ботанических Садах, в самом начале странствий.

Подобных вещей не под силу объяснить никому. Вернувшись в Обитель Абсолюта, я обсуждал это и с гептархом, и со всевозможными ачарьями, но ни один из них не объяснил мне почти ничего – кроме того, что некогда, в прошлом, Предвечному было угодно явить себя людям в виде этих растений.

В то время я, преисполненный удивления, об этом даже не помышлял, но… быть может, в незавершенный Песчаный Сад мы забрели не случайно? Ведь Коготь, пусть даже я об этом не знал, уже был при мне, тайком сунутый Агией под клапан моей ташки. Быть может, в незавершенный сад мы пришли для того, чтобы он, летящий против ветра Времени, смог попрощаться? Идея, конечно, абсурдная… но, впрочем, все идеи на его счет абсурдны не менее.

Что поразило меня там, на морском берегу (действительно поразило, настолько, что я пошатнулся, словно от крепкого удара), так это следующее: если Непреложный Принцип был заключен в тот искривленный шип, который я столько лиг нес на груди, а ныне заключен в новом (а может быть, том же самом) шипе, совсем недавно спрятанном мною в ладанку, то он вполне может заключаться (а возможно, действительно заключается) во всем на свете вообще – в каждой колючке на каждом кусте, в каждой капле воды в море… Что, если шип этот – священный Коготь, оттого что все шипы – священные Когти, а песок, набившийся в сапоги сквозь прорехи в швах, священен, поскольку другого, лишенного святости, не сыщешь на всем берегу? Киновиты, словно сокровища, хранят мощи саньясинов, так как саньясинам посчастливилось приблизиться к Вседержителю, однако все на свете и приближалось, и даже касалось Вседержителя, так как обронено с горних высот его дланью! Выходит, каждая вещь на свете – все равно что мощи саньясина? Выходит, священен весь мир?

Стащив сапоги, я зашвырнул их в волны прибоя, чтоб не ходить обутым по священной земле.

Так я и шел вперед, словно могучее войско – ведь со мной шли все те, кто ныне жил во мне. Окруженный множеством стражников, я сам также был стражем, охранявшим особу монарха. Имелись в моих рядах и женщины – одни улыбчивы, другие мрачны, и детишки, со смехом резвившиеся вокруг, на страх Эребу с Абайей швыряя в море осколки раковин.

В какие-то полдня я достиг устья Гьёлля, столь широкого, что противоположный берег терялся где-то вдали. Над водой возвышались треугольники островов, а между ними, словно облака среди горных пиков, лавировали, сновали из стороны в сторону корабли под вздувшимися на ветру парусами. Помахав одному из них, идущему мимо, близ берега, я попросил довезти меня до Несса.

Выглядел я наверняка страшней некуда: щека располосована, плащ изодран в лохмотья, а отощал так, что все ребра можно пересчитать. Невзирая на это, капитан корабля выслал за мною шлюпку, и доброты его я отнюдь не забыл. При виде меня взгляды гребцов исполнились страха пополам с восхищением. Возможно, причиной тому были всего лишь мои еще не зажившие раны, однако ран этим людям на своем веку довелось повидать в избытке, и мне сразу вспомнились чувства, охватившие меня самого, когда я впервые увидел лицо Автарха в стенах Лазурного Дома, хотя человеком он был невысоким и вдобавок ни мужчиной, ни женщиной.

Двадцать дней и ночей «Самру» шел вверх по Гьёллю, при возможности – под парусами, а в остальное время – на веслах, по дюжине с каждого борта. Морякам переход дался нелегко, поскольку течение, пусть медленное, едва ощутимое, не знает отдыха ни днем ни ночью, а рукава дельты настолько длинны и широки, что к вечеру гребец зачастую еще может видеть то самое место, с которого начал дневные труды, когда бой барабана поднял его на вахту.

Для меня же плавание оказалось приятным, точно яхтенная прогулка. Конечно, я предлагал помочь остальным в управлении парусами или на веслах, однако помощь мою решительно отвергли. Тогда я посулил капитану, весьма продувного вида субъекту, похоже, жившему не столько мореходством, сколько торговлей, хорошо заплатить за проезд, как только мы достигнем Несса, но он даже слушать об этом не пожелал, и, крутя ус (как делал всякий раз, стремясь убедить собеседника в полной собственной искренности), заверил меня в том, что мое присутствие на борту – награда вполне достаточная и для него, и для всей команды. О том, что я – их Автарх, они, на мой взгляд, не догадывались, и, опасаясь таких, как Водал, я старательно избегал даже намеков на сие обстоятельство, однако мой взгляд и манера держаться, очевидно, выдавали во мне особу отнюдь не из простых.

Их суеверный страх передо мной изрядно упрочило происшествие с капитанской саблей. То бы кракемарт, тяжелейшая из абордажных сабель, с круто изогнутым клинком шириною в мою ладонь, украшенным чеканными звездами, солнцами и прочими символами, в которых сам капитан не понимал ни аза. Опоясывался он ею, когда мы приближались к какому-нибудь прибрежному поселению или к встречному кораблю – одним словом, чувствуя надобность блюсти достоинство, однако обычно попросту оставлял оружие на шканцах. Обнаружив его там и не имея иного занятия, кроме пристальных наблюдений за ветками да шкурками апельсинов, пляшущими на зеленоватых волнах за бортом, я вынул из ташки половинку точильного камня и заточил клинок. Вскоре, увидев, как я пробую большим пальцем остроту лезвия, капитан принялся похваляться успехами в фехтовальном искусстве. Поскольку кракемарт, при короткой-то рукояти, весил от силы в полтора раза меньше, чем «Терминус Эст», хвастовство капитана показалось мне довольно забавным, и я добрых полстражи слушал его рассказы с подлинным наслаждением. Затем на глаза мне попалась бухта пенькового каната толщиною в мое запястье, и когда интерес капитана к собственным выдумкам пошел на убыль, я велел ему со старшим помощником растянуть канат меж собою, встав друг от друга кубитах в трех. Кракемарт рассек канат, словно волос, а затем, прежде чем хоть один из них успел перевести дух, я подбросил саблю к самому солнцу и ловко поймал за рукоять.