Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

И в наши дни мужчины, прошедшие Афганистан, которые до сих пор называют себя “парнями”, немногословны. Бывший солдат признался в разговоре со мной: “Нет сил отвечать на одни и те же вопросы. Если я прихожу в школу, меня всегда спрашивают одно и то же: принимал ли я наркотики и случалось ли мне убивать. Конечно, случалось. Не знаю, скольких я убил. В конце концов, об этом перестаешь думать”[924]. Почти половина респондентов в исследовании Смирнова неохотно делилась своими воспоминаниями с теми, кто не был на войне, а около четверти предпочитала вообще не говорить на эту тему[925]. Эту скрытность и неразговорчивость можно интерпретировать по-разному. Смирнов объясняет это тем, что “попытка избежать повторного переживания травмы” является стандартным элементом ПТСР.

Однако, возможно, эту проблему следует описывать иначе. Вряд ли кто-то решит поспорить с тем, что среди советских ветеранов войны были случаи травмы. Да и большинство солдат из тех, что отслужили в армии положенный по призыву срок, рассказывают об армейских обрядах инициации: не обязательно было оказаться на войне, чтобы испытать издевательства, перенести побои, изнасилование, получить ожоги или быть облитым мочой. Даже в лучшие времена жизнь советского солдата-срочника была полна жестокости. Однако понятие травмы объясняет далеко не все проявления. Дело не только в том, что изучение афганского синдрома как медицинского факта само по себе остается спорным. Не стоит забывать и о более широкой проблеме, скрывающейся за этим сюжетом. Ее неотъемлемыми элементами также являются государственное насилие, политические репрессии и долгие годы забвения. Ветераны признавались, что жизнь на гражданке зачастую оказывалась “тяжелее, чем в Афганистане”[926]. Их тревога и нервозность вовсе не обязательно сигнализируют о нездоровье. Было бы странно, если бы в их обстоятельствах эти люди не испытывали гнева, чувства вины, изолированности и даже агрессии, которые они привезли из Афганистана домой, в европейскую часть России.

Список проблем, с которыми сталкиваются афганцы, впечатляет. Одна из них – бытующие в отношении ветеранов Афганистана предрассудки. Общество, в котором выпало жить афганцам, отрицает саму законность и обоснованность их усилий, их военного опыта, предпочитая игнорировать их рассказы о реальной жизни и смерти. Советское правительство прятало тела их погибших товарищей. Оно лгало о том, что им пришлось совершить, “выполняя интернациональный долг”. Эти люди не почувствовали никакой общественной поддержки, не видели никаких публичных протестов в свою защиту, не получили практически никакой материальной компенсации. Ветеранов Афганской войны, вернувшихся с нее навсегда искалеченными, не высылали из больших городов, как в сталинское время, но, чтобы выжить, им зачастую приходилось побираться на улицах. Многие из инвалидов Афганской войны, промышляющих попрошайничеством, работают под охраной здоровых афганцев, давая почву слухам о мошеннических аферах и мафии фальшивых попрошаек. Однако у многих из этих людей просто нет другого выхода. Для того чтобы попасть в московское метро, безногому инвалиду нужен кто-то, кто может отнести его вниз на платформу, где многие из них просят подаяние. То, как обыватели отворачиваются от этих людей и сторонятся их, говорит нам куда больше о свойственном гражданской России ощущении незащищенности и неуверенности в себе, чем о собственно поведении самих ветеранов. Иными словами, невротические реакции и воображаемые угрозы присущи не только бывшим участникам боевых действий. То же можно сказать и о других реакциях на травматический опыт – например, об алкоголизме и сопутствующих ему насилии и преступности.

Некоторые из этих идей были впервые сформулированы еще в 1970-е годы в США ветеранами войны во Вьетнаме[927]. Однако параллели между двумя этими обществами не слишком глубоки. По наблюдению Смирнова, главная особенность советского отношения к травматическому опыту состояла в диссоциации, расщеплении. Советское государство редко позволяло себе прямоту в отношении смерти. За долгие годы сложился паттерн, механизмы уклонения, избегания этой темы, частью которого была цензура самой базовой информации о ней. Отчаяние, даже как тема исследования в области психиатрии, было практически полностью табуировано, и о самоубийствах тоже почти не упоминали[928]. Даже у милиции не было свободного доступа к соответствующей статистике, а в некоторых областях статистический учет, на самом деле, просто не велся[929]. Эти свойства советской действительности сохраняли главенствующее, определяющее значение в обществе, так что неудивительно, что афганцы стали сомневаться в том, какой из миров был пустыней, а какой – безвозвратно потерянным домом.

Весной 1986 года надеяться на то, что Советская Россия покончит с привычкой отрицать реальность и нежеланием признавать факты, не приходилось. Очень уж удобной была эта советская особенность для слишком многих людей. Хрущевская оттепель пролила свет на некоторые аспекты неудобного прошлого. Но в стране была и масса других проблем. Советский Союз очевидно отставал от Соединенных Штатов по производительности труда, научным инновационным разработкам, производству товаров народного потребления, распределению продовольствия, освоению космоса и военным технологиям. Когда Михаил Горбачев стал генеральным секретарем КПСС в 1985 году, отставание в этих областях стало первоочередным пунктом реформаторской повестки. Некоторые считают, что политика гласности, которую Горбачев ввел спустя полтора года, подорвала возможности проведения экономической реформы сверху. Открытость не всегда является самой лучшей политикой, когда государству требуется закрыть фабрику или повысить цены на хлеб[930].

Форсировать события Горбачева заставила ядерная катастрофа. Взрыв четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС в ночь на 26 апреля 1986 года стал частью европейской истории. Облако радиоактивных частиц, выброшенных в воздух в результате аварии, не могло остаться внутренним делом СССР. Облако начало дрейфовать над территорией Польши. Пчеловоды заметили, что пчелы, собиравшие мед, погибали от смертельных укусов сородичей по возвращении в ульи, однако в первые дни после катастрофы польское правительство не спешило выражать свой протест по поводу возможных последствий. Затем облако было замечено в небе над Швецией, и именно шведы первыми на международном уровне подняли вопрос о том, что именно произошло. В конце концов, облако отнесло на запад, и радиоактивный цезий и стронций выпали с осадками в нагорной части Уэльса и в Озерном краю в Северо-Западной Англии, а также отравили леса во французском департаменте Вогезы. Тем временем в самом Советском Союзе руководство Коммунистической партии в Москве было потрясено, осознав масштабы коррупции, дезинформированности, должностных злоупотреблений и бесхозяйственности в своих собственных рядах. Чернобыль стал последней катастрофой старого порядка, и его последствия вынудили страну пересмотреть все те принципы и ценности, на которых этот порядок зиждился.