Семь клинков во мраке - Сэм Сайкс

– Я верю, что они верят, – ответил он. – Верю, что каждый солдат считал, что они несут добро. Я думаю, Революция все равно нашла бы способ оккупировать город.

Наступила тишина, и он ухватился за нее, как утопающий хватается за утес. Но ему пришлось опустить руки.

– То, во что я верил, не уберегло тех людей от гибели, верно?

В операх умирают громко. Злодеи произносят предсмертные монологи, герои сокрушаются о тщетности бытия, иногда просто громко кричат, если автор ничего больше не придумал. И вы понимаете, что их смерть имеет значение, что у всех боев и кровопролития была причина.

В жизни люди умирают тихо и бессмысленно. Как огоньки, мигнут на мгновение и гаснут, оставляя после себя холод и пустоту. Никакого смысла, никакого решения, только темное пятно там, где раньше был человек.

Интересно, когда Кэврик смотрел на темное пятно на месте Последнесвета, думал ли он, что все они умерли без причины?

Или из-за меня.

– Ты не думаешь… – Голос Кэврика звучал робко и испуганно. – Ты веришь, что все могло обернуться иначе? Что их можно было спасти?

– Нет.

– О. – Кэврик кашлянул. – Ладно. Дерьмо.

– Я имею в виду, – Лиетт вздохнула, – что веры не существует. Или она просто неважна. Любая вера. Есть только то, что известно, и то, что неизвестно. Вопрос и ответ. Вера – это то, чем люди оправдывают себя, отказавшись от поиска ответов.

– Ты так уверенно говоришь, – сказал Кэврик.

Я услышала, как сверкнули ее глаза.

– Я свободный маг, я всегда уверена.

– Так вот… – его слова прозвучали как удар ножа, – почему ты вернулась за ней?

Молчание Лиетт было долгим, напряженным и болезненным.

– Это было необходимо, – ответила она, – чтобы спасти детей.

– Дети, – пробормотал Кэврик. – Они же никогда не были важны. Ни тебе, ни ей?

Я ожидала, что она будет отрицать. Что начнет спорить. Но неожиданно она прошептала:

– Я знаю…

– Если бы это было так, ты бы придумала что-то другое. Что-то лучше.

– Знаю.

– И она бы не стала…

– Я знаю!!! – с криком Лиетт ударила кулаком по столу. – Неужели своим маленьким травоядным мозгом ты не понимаешь, что я все это знаю? Что каждая кроха сделанного ею добра – всего лишь случайность. Что все это из-за того списка имен!

– Тогда почему? – спросил он громче. – Почему ты вернулась?

Я слышала, как она сжала зубы и стиснула кулаки.

– Я пока не знаю.

– А когда-нибудь узнаешь?

– И этого пока не знаю, – вздохнула она. – Но я знаю, что, каковы бы ни были мотивы ее поступков, дети спасены благодаря ей. И Шрам стал чище без тех людей, которых она убила. Что бы она ни делала, вместе с этим она творит добро.

Взгляд Кэврика остановился на ней.

– А что случился, если она перестанет делать добро? Что ты сделаешь тогда?

Лиетт молчала долго. Это ранило меня глубже, чем я думала.

– Не знаю, – прошептала она. – Только все равно сделаю. Ради нее.

Острое молчание нарастало, с каждым мгновением глубже впиваясь в меня. Оно сломалось усталым вздохом, скрипом стула и тяжестью голоса Кэврика, стекавшей на пол.

– Я могу исключить вас из рапорта, – сказал Кэврик. – Но не могу исключить Последнесвет. Пока люди не узнают, что там произошло, мы никому не сможем помочь.

– Ты правда веришь, что твоя Революция им поможет? – холодно спросила Лиетт.

Ответ Кэврика был таким же ледяным:

– Не имеет значения, во что я верю.

– Делай, что должен, младший сержант, – ответила она. – И я буду.

Бессознательно рука нащупала меч, и тело застыло в дверях. Я знала эту отчужденность в их голосах, угрозу, таящуюся за словами. Знала, что они сделают, если их не остановить. Я не могла допустить, чтобы еще кто-то погиб из-за меня.

Но после Кэврик ворчливо поблагодарил за кофе и ушел вниз по лестнице. Хлопнула дверь. Часть меня хотела выскочить и догнать его, извиниться за все те неприятности, которые я причинила, попытаться сказать ему, что я никогда не должна была этого делать и что, несмотря на все кровопролитие и резню, оно того стоило.

Но я бы не сказала про Сэл Какофонию, что она лгунья.

И я сделала самое доброе, что могла. Убрала руку с меча, снова села и позволила ему исчезнуть. Я долго сидела, уставившись на дверь.

Я слышала, как снаружи Лиетт откинулась на спинку стула. Слышала, как она взяла книгу, полистала, делая вид, что читает. Как вышла из себя, швырнув ее в стену, а потом закрыла лицо руками и заплакала.

Я натянула одежду и потянулась к дверной ручке. Я знала, что сказать, когда выйду.

Что-нибудь смешное, например:

«Черт, если ты так рыдаешь, когда я ранена, что ж с тобой будет, когда я сдохну?»

Она сердито посмотрит на меня, потом по ее лицу скользнет улыбка, и она отвернется, прежде чем засмеяться. Или я могла бы драматично воскликнуть:

«До этой минуты я никогда не чувствовала такой острой боли, как твоя, и я сделаю все, чтобы она к тебе никогда больше не вернулась».

Она заплачет еще сильнее, упадет в мои объятия, и мы будем обнимать друг друга, как раньше, когда мы не знали еще, что натворили. Или можно ничего не говорить. Просто выйти, взять ее за руки и притянуть к себе. Поцеловать, позволить крови ударить в голову, пока мы обе не упадем на пол, не говоря ни слова, лишь ощущая потребность друг в друге.

Любой из вариантов хорош. Любой заставит ее перестать плакать. Любой заставил бы чувствовать себя лучше.

И все же… я не стала открывать дверь. Не вышла. И ничего не сказала.

Потому что итог известен. Мы поклянемся друг другу: я – что не заставлю ее больше плакать, она – что никогда меня не бросит. Мы бы притворились нормальными и какое-то время все бы даже получалось. А потом однажды я взгляну в зеркало. Я увижу шрам на груди, вспомню людей, которые его оставили, и возьму свой револьвер.

Я снова посмотрела на дверь, за которой плакала Лиетт, пытаясь придумать, что сказать, снова и снова, пока, наконец, я не облегчу ей жизнь, умерев.

Я верила, что она вернется за мной, несмотря ни на что. Верила, что сделает все, чтобы защитить меня. Верила, что будет сражаться с Революцией, Империумом, Пеплоустами, Вольнотворцами, каждым человеком в Шраме, чтобы спасти меня. Спасти нас.

Именно поэтому я не скажу ничего.

Я повесила на ремень меч и револьвер. Набросила палантин. Подошла к окну и в последний раз оглянулась на дверь. А потом отодвинула ставень, распахнула створки и выскользнула на крышу.