Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

И вот, когда мы уехали из Лозанны в Италию, я показалрассказ о скачках О`Брайену, мягкому, застенчивому человеку, бледному, сосветло-голубыми глазами и прямыми волосами, которые он подстригал сам. Он жилтогда в монастыре в горах над Рапалло. Это было скверное время, я был убежден,что никогда больше не смогу писать, и показал ему рассказ как некую диковину:так можно в тупом оцепенении показывать компас с корабля, на котором тыкогда-то плавал и который погиб каким-то непонятным образом, или подобратьсобственную ногу в башмаке, ампутированную после катастрофы, и шутить по этомуповоду. Но когда О`Брайен прочитал рассказ, я понял, что ему больно дажебольше, чем мне. Прежде я думал, что такую боль может вызвать только смерть иликакое-то невыносимое страдание; но когда Хэдди сообщила мне о пропаже всех моихрукописей, я понял, что ошибался. Сначала она только плакала и не решаласьсказать. Я убеждал ее, что, как бы ни было печально случившееся, оно не может бытьтаким уж страшным и, что бы это ни было, не надо расстраиваться, все уладится.Потом наконец она все рассказала. Я не мог поверить, что она захватила и всекопии, подыскал человека, который временно взял на себя мои корреспондентскиеобязанности, сел на поезд и уехал в Париж, — я тогда неплохо зарабатывалжурналистикой. То, что сказала Хэдли, оказалось правдой, и я хорошо помню, какпровел ту ночь в нашей квартире, убедившись в этом. Но теперь все это было ужепозади, а Чинк научил меня никогда не говорить о потерях; и я сказал О`Брайену,чтобы он не принимал этого так близко к сердцу. Возможно, даже и лучше, что моиранние рассказы пропали, и я утешал О`Брайена, как утешают солдат после боя. Яскоро снова начну писать рассказы, сказал я, прибегая ко лжи только ради того,чтобы утешить его, но тут же понял, что говорю правду. И теперь, сидя у Липпа,я начал вспоминать, когда же я сумел написать свой первый рассказ, после тогокак потерял все. Это было в те дни, когда я вернулся в Кор-тина-д`Ампеццо кХэдли, после того как весной мне пришлось на время прервать катание на лыжах исъездить по заданию газеты в Рейнскую область и Рур. Это был оченьнезамысловатый рассказ «Не в сезон», и я опустил настоящий конец, заключавшийсяв том, что старик повесился. Я опустил его, согласно своей новой теории: можноопускать что угодно при условии, если ты знаешь, что опускаешь, — тогда этолишь укрепляет сюжет и читатель чувствует, что за написанным есть что-то, ещене раскрытое. Ну что ж, подумал я, теперь я пишу рассказы, которых никто непонимает.

Это совершенно ясно. И уж совершенно несомненно то, что наних нет спроса. Но их поймут-точно так, как это бывает с картинами. Нужно лишьвремя и вера в себя.

Когда приходится экономить на еде, надо держать себя вруках, чтобы не думать слишком много о голоде. Голод хорошо дисциплинирует имногому учит. И до тех пор, пока читатели не понимают этого, ты впереди них.«Еще бы, — подумал я, — сейчас я настолько впереди них, что даже не могуобедать каждый день. Было бы неплохо, если бы они немного сократили разрыв». Язнал, что должен написать роман, но эта задача казалась непосильной, раз мне струдом давались даже абзацы, которые были лишь выжимкой того, из чего делаютсяроманы. Нужно попробовать писать более длинные рассказы, словно тренируясь кбегу на более длинную дистанцию. Когда я писал свой роман, тот, который укралис чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил лирической легкости юности,такой же непрочной и обманчивой, как сама юность. Я понимают, что, быть может,и хорошо, что этот роман пропал, но понимал и другое: я должен написать новый.Но начну я его лишь тогда, когда уже не смогу больше откладывать. Будь япроклят, если напишу роман только ради того, чтобы обедать каждый день! Я начнуего, когда не смогу заниматься ничем другим и иного выбора у меня не будет.Пусть потребность становится все настоятельнее. А тем временем я напишу длинныйрассказ о том, что знаю лучше всего.

К этому времени я уже расплатился, вышел и, повернувнаправо, пересек улицу Ренн, чтобы избежать искушения выпить кофе в «Де-Маго»,и пошел по улице Бонапарта кратчайшим путем домой.

Что же из не написанного и не потерянного мною я знаю лучшевсего? Что я знаю всего достовернее и что мне больше всего дорого? Мне нечегобыло выбирать. Я мог выбирать только улицы, которые быстрее привели бы меня крабочему столу. По улице Бонапарта я дошел до улицы Гинемэ, потом до улицы Ассаи зашагал дальше по Нотр-Дам-де-Шан к кафе «Клозери-де-Лила». Я сел в углу-так,чтобы через мое плечо падали лучи вечернего солнца, и стал писать в блокноте.Официант принес мне cafй-crиme, я подождал, пока он остыл, выпил полчашки и,отодвинув чашку, продолжал писать. Я кончил писать, но мне не хотелось расставатьсяс рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой. Это был рассказ овозвращении с войны, но война в нем не упоминалась.

Но ведь река и утром будет здесь, и я должен написать о ней,и об этом крае, и обо всем, что тут произойдет. И каждый день-много дней-я будуделать это. Все остальное ничего не значит. У меня в кармане деньги, которые яполучил из Германии, и можно ни о чем к s думать. Когда они кончатся, появятсякакие-нибудь другие.

А сейчас нужно одно: сохранить ясность мысли до утра, когдая снова возьмусь за работу.

Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улицеНотр-Дам-де-Шан, ближайшее хорошее кафе было «Клозери-де-Лила», — оно считалосьодним из лучших в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью круглыестолики стояли в тени деревьев на той стороне, где возвышалась статуя маршалаНея; обычные же квадратные столы расставлялись под большими тентами вдольтротуара, и сидеть там было очень приятно. Двое официантов были нашими хорошимидрузьями. Завсегдатаи кафе «Купол» и «Ротонда» никогда не ходили в «Лила». Ониникого здесь не знали, и никто не стал бы их разглядывать, если бы они все-такипришли. В те дни многие ходили в кафе на перекрестке бульваров Мон-парнас иРаспай, чтобы показаться на людях, и в какой-то мере эти кафе дарили такое жекратковременное бессмертие, как столбцы газетной хроники.