Я буду летать! Первая русская женщина-летчица Зинаида Кокорина - Зинаида Смелкова

Собственно говоря, предлагая мне длительную командировку в Киргизию, Белоцкий хотел помочь мне решить жизненно важную для меня проблему: у сына и дочери диагностировали признаки туберкулеза – наследственной болезни семьи. Климатические условия, санатории Киргизии были рекомендованы врачами. Врачи оказались правы: болезнь отступила. Я в эти годы была на партийной работе – зав. орг. отделом ЦК ВКП(б) Киргизии.

Репрессии, которые не могли не коснуться меня, начались именно в эти годы, и я попала в круг «врагов народа» в этой республике, где позже вынуждена была остаться более чем на тридцать лет.

З. П. Кокорина с детьми, Киргизия, г. Фрунзе, 1934 г.

«З. П. Кокорина временно выехала из столицы с детьми, по путевке ЦК ВКП(б), в г. Фрунзе, где находилась на парт – работе в ЦК Киргизии. Под предлогом наличия связи с «врагами народа» Эйдеманом, Уншлихтом, Белоцким (все – посмертно реабилитированы) была также арестована и исключена из партии. Освобождена из заключения она была в 1939 г. Как сама З. П. Кокорина, так и её муж С. Н. Смелков (последний посмертно) ныне также полностью реабилитированы» – так записано в официальной справке ЦД Авиации и космонавтики им. М. В. Фрунзе от 5 апреля 1968 г.

Можно сослаться и на другие справки об аресте и реабилитации – их много, но никаких доказательств вины Кокориной там нет. «Дело» не было даже доведено до суда: «Уголовное дело производством прекращено за отсутствием состава преступления». При освобождении мне была выдана справка:

Перечня документов нет.

Я даже не попала в состав тех, кому было предъявлено какое-либо обвинение. Мы были «отлетевшие щепки» страшных политических репрессий 1937 года. Не было ссылки. Не было лесоповала… Это была, может быть, самая бессмысленная форма в системе репрессий. Я не стану писать об этом.

Человека безо всяких объяснений вычеркивали из активной жизни. Не было объяснений и при освобождении: освободить «за отсутствием состава преступления».

Я вышла на волю в той же, только очень затрепанной, одежде. Не было ничего: пристанища, вещей, документов. Прежде всего надо было разыскать детей.

Сын пережил это время относительно благополучно благодаря доброте и щедрости наших друзей.

Их семья жила в небольшой двухкомнатной квартирке. Одиннадцать человек. В семье были арестованы отец и зять. И они взяли ещё одного ребенка. Там он и прожил все это страшное время. Где искать дочь – мне, вышедшей из тюрьмы, было не известно. Дело в том, что, узнав о моем аресте, муж смог добиться краткосрочного вызова из зарубежной командировки, чтобы как-то решить судьбу детей. Он успел отвезти дочь к бабушке – в далекий Великий Устюг. Адрес был затерян: от семей репрессированных окружающие старались держаться подальше. У сына шли экзамены в школе, предполагалось, что после окончания экзаменов друзья отправят его к отцу в Москву. Но не успели: муж был арестован немного позже меня и погиб в 1940 году.

И вновь: почти незнакомые, но отзывчивые люди помогли мне отыскать дочь. На это ушло три месяца.

Так началась последняя страница моей жизни.

Эта глава к рассказу о первой летчице молодой советской страны имеет малое отношение. Слова Небо, Летчики, Авиация появятся лишь в эпилоге.

Нет документов. Нет самых необходимых вещей. Нет жилья. Но дети со мной. Это главное.

В партии меня не восстановили, о моей предыдущей деятельности забыто было, казалось, навсегда, но работать в школе мне разрешили, правда для этого потребовалось специальное решение обкома партии (я сохранила этот документ). Я была направлена в школу далекого села на берегу прекрасного озера Иссык-Куль, маленького села, где даже не было средней школы. Поэтому сына пришлось оставить опять у друзей.

Шел тысяча девятьсот сороковой год. Всеволод учился в десятом классе, окончил школу в июне 1941. Война. Сразу был мобилизован в армию, приехать домой попрощаться не смог. Окончив курсы младших командиров, попал на фронт, но вскоре был тяжело ранен и демобилизован.

Он очень недолго оставался с нами в селе: звала в дорогу мечта об институте. Институте конкретном – театральном. С детства бредил ГИТИС’ом. Актерский факультет теперь был для него закрыт: ранение сделало правую руку по существу неподвижной, искалеченная левая с трудом справлялась с элементарными бытовыми нагрузками. Всю дальнейшую жизнь он упорными тренировками возвращал жизнь своим рукам (и многого добился!), но пока… Он поступил в ГИТИС на театроведческий факультет, разыскав институт, эвакуированный в годы войны в Томск. С тех пор началась его самостоятельная жизнь. Помогать ему у меня по существу не было возможности.

Портрет 1939 года

После окончания института Всеволод работал на радио в Чите – редактором в музыкальном отделе и жил совершенно самостоятельно. Женился. Переехал с семьей в Ленинград, где жил и работал до конца жизни (1983 год) заведующим музыкальным отделом Ленинградского радио.

Виделись мы редко, но добрые дружеские отношения были неизменными и сохранились с его семьей и до сих пор.

Я же осталась на долгие годы жить с дочерью и работать в сельских школах Киргизии. Правда, отсутствие документов и тот факт, что я была репрессирована и так и не восстановлена в партии, очень осложняли мою жизнь. Сначала меня ежегодно переводили из одного села в другое, такое же маленькое. Кстати, для человека, у которого не было ни кола, ни двора, в войну это оказалось спасением. Тут давали какое-никакое жилье и знаменитые «шесть соток», где росли самые необходимые и урожайные овощи – картошка и кукуруза. Из кукурузы (задолго до ее активного внедрения Н. С. Хрущевым!) на ручной мельнице (между двух плоских камней) «вымалывали» крупу и даже муку. Правда, жилье для директора было не очень комфортабельным. Помню однокомнатный домик с земляным полом и без электричества. Или другой – с полом и даже с электричеством. Но эта постройка, принадлежавшая сельсовету и потому не имевшая хозяина, расположенная в центре базарной площади и прежде имевшая какое-то целевое назначение, по существу не имела стен – только сплошные окна. Для того, чтобы как-то закрыть их, имелся один старый дырявый ковер. Все остальное надо было завешивать газетами. Звукопроницаемость такого жилища была соответствующей. Вот почему каждый переезд связывался с робкими надеждами: а вдруг будет что-то получше?