Возвращение с того света - Андрей Воронин

Там была котельная, снабжавшая теплом и горячей водой полтора десятка хрущевских пятиэтажек, которые в Крапивино гордо именовались микрорайоном. Трубы больничной котельной отсюда видно не было.

Он двинулся через поле и вскоре поймал себя на том, что невольно пригибается, автоматически выискивая глазами укрытие, словно опять очутился на Кавказе.., не на том Кавказе, где пьют молодое красное вино под барашка и кинзу, а на том, где с завидной, достойной лучшего применения меткостью стреляют в русских людей из русского же оружия.

Он заставил себя выпрямиться и идти спокойно – в конце концов, кто его мог запомнить? И кто из людей, запомнивших его лицо, мог знать, что он и есть тот самый щелкопер, который написал разгромную статью в «Молодежном курьере»?

Поднявшись на пригорок, он увидел поселок, лежавший в чашевидной котловине километрах в полутора от того места, на котором он стоял, и привычно поразился, не в силах уразуметь, что заставляет людей жить в этом убогом месте. Город не город, деревня не деревня – так, сплошное недоразумение, выкидыш урбанизации… Ответ мог быть только один – нищета. Нищета приковывает человека к месту лучше цепей и колючей проволоки.

Нищета и необходимость растить детей – кормить их, одевать, учить и хотя бы ради них делать вид, что у тебя все нормально, что ты живешь, а не тянешь постылую лямку, скользкую от твоего пота, одеваться в убогие турецкие и китайские тряпки и смотреть убогие сериалы по телевизору, убого, привычно и безнадежно лаяться с супругом, с соседкой – с кем-нибудь, лишь бы отлаяться, и каждый день глушить себя то работой, то водкой, причем и тем и другим – в совершенно нечеловеческих дозах… А если организм не принимает водку или, к примеру, воспитание или общественное положение не позволяют периодически упиваться до поросячьего визга, ну что тогда? Правильно, молиться. И наплевать уже, кому ты молишься, лишь бы помогло, лишь бы полегчало чуток.., хоть прыщ на заднице сошел бы, что ли.

Он стал неторопливо спускаться с холма, продолжая разглядывать поселок с таким чувством, словно перед ним было не людское поселение, а деревня гнусных саблезубых троллей, город вампиров и оборотней… "Черт побери, – подумал он, – а может быть, все наоборот? Может быть, это все-таки я тронулся умом, а друг Василий со своими пьяными бреднями заставил меня спятить окончательно?

У нас ведь, насколько я помню, свобода совести… молись хоть Богу, хоть черту, только редакций не взрывай. А может, это не они взорвали редакцию?

Может, мы зацепили кого-нибудь другого? Кого мы только не цепляли, вспомнить страшно. Взять хотя бы недавнюю статью Гуревича про этот инновационный банк.., как бишь его? Нет, не помню. Но статейка была хлесткая, так писать только Гуревич у нас и умеет. То есть все мы, конечно же, так умеем, но нам для этого волей-неволей приходится прибегать к ненормативной лексике, а у него язык чистенький, литературный, и что он с его помощью вытворяет – бож-же ж мой! Читаешь и прямо голос его слышишь – желчный, едкий, аж скулы сводит.

Могли нас за Гуревича шандарахнуть? Могли, конечно, и не только за Гуревича. Я ведь тоже не только про эту секту писал, не говоря уже об остальных рыцарях пера и диктофона… В общем, надо найти Рукавишникова и заставить его показать мне это оружие – хотя бы и с помощью участкового.

Впрочем, немедленно вспомнил он, начальник отделения у них – дубина редкостная. Я ведь еще тогда к нему обращался. Обещал разобраться. Вот и разобрался, боров крапивинский."

Он с деловитым и независимым видом вступил в поселок, одной рукой придерживая на плече ремень сумки, а другой сжимая в кармане рукоятку пистолета. Нести сумку на левом плече было неудобно: ремень все время соскальзывал, как намыленный, но он упорно продолжал цепляться за пистолет, понимая в то же время, что ведет себя ни с чем не сообразно, попросту глупо, и будучи не в силах совладать со знакомой нервной дрожью. Атмосфера поселка давила на психику, как тонна кирпича, и голубое апрельское небо ничего не могло в данном случае изменить. Напротив, то, что над этим местом солнце светило точно так же, как и везде, вопреки всяческой логике казалось чуть ли ее кощунством.

Мимо, подвывая и рыча, прополз рейсовый автобус. Это был первый номер. Андрей знал, что в поселке функционируют два автобусных маршрута, хотя и не вполне понимал, зачем это нужно в населенном пункте, пройти который из конца в конец можно было за полчаса. На всякий случай он отвернул лицо в сторону, когда автобус поравнялся с ним, и присел, возясь со шнурками кроссовок, когда тот обогнал его.

«Штирлиц шел по Берлину, – вспомнил он, – и ничто не выдавало в нем советского разведчика, кроме волочившегося сзади парашюта.»

Вскоре он добрался до больницы и, толкнув знакомую калитку, на сей раз незапертую, прямиком направился к котельной. Котельная по случаю наступившей теплой погоды имела заброшенный вид.

Отопительный сезон еще не кончился, но необходимость кочегарить топку круглые сутки, похоже, уже отпала. Андрей заглянул в распахнутую дверь и убедился в том, что в котельной никого нет, кроме тощего черного кота, который, сидя в разлегшемся на полу пятне пыльного солнечного света, старательно вылизывал шерсть на брюхе. Кот посмотрел на Андрея разбойными ярко-желтыми глазами и вернулся к прерванному приходом незнакомца занятию.

– Кис-кис, – неизвестно зачем сказал ему Андрей, но кот даже не поднял головы, лишь повернул на голос рваное треугольное ухо и презрительно дернул кончиком похожего на старый ершик для мытья бутылок хвоста.

– Вы кого-то ищете? – прозвучало у Андрея за спиной, и он вздрогнул. Он все время вздрагивал в этом чертовом поселке, как нервная девица преклонных лет.

Шилов обернулся. Позади него стоял высокий и плечистый, но какой-то подсохший, словно после болезни, мужчина лет сорока. На голове у него топорщился жесткий ежик светлых с сильной проседью волос, а цвет глаз разобрать было невозможно: незнакомец сильно щурился, словно солнце било ему прямо в глаза. Впрочем, вполне возможно, что виной тому была сигарета, небрежно зажатая в уголке его сильного, красиво очерченного рта.

– Я ищу кочегара.., э.., истопника, – все еще не совсем владея своим голосом, ответил Андрей.

– Я вас слушаю, – сказал мужчина, и только теперь Андрей заметил, что одет тот в своеобычную одежду кочегара – брезентовый рабочий костюм, перепачканный углем до такой степени, что трудно было с уверенностью определить его цвет. Впрочем, одежда эта, более подходящая для огородного пугала, сидела на незнакомце с какой-то щеголеватой непринужденностью, так что даже не сразу бросалась в глаза. И еще одно обстоятельство мешало сразу распознать в этом человеке истопника – его речь. Говорил он правильно, со спокойной и уверенной, но в то же время безупречно вежливой интонацией, без намека на местечковый акцент и коверканье слов.

– Вы, наверное, Аркадий, – сказал Андрей и немедленно понял, что сморозил глупость: Рукавишников говорил, что его сменщик не курит. Хотя, конечно, снова начать курить гораздо легче, чем бросить.