Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

каждым днем становится ясней. <…> Вся книга моя долженствовала быть пробою: мне хотелось ею попробовать, в каком состоянии находятся головы и души. Мне хотелось только поселить посредством ее в голове идеал возможности делать добро, потому что есть много истинно доброжелательных людей, которые устали от борьбы и омрачились мыслью, что ничего нельзя сделать. Идею возможности, хотя и отдаленную, нужно носить в голове, потому что с ней, как с светильником, все-таки отыщешь что-нибудь делать, а без нее вовсе останешься впотьмах. Письма эти вызвали бы ответы. Ответы эти дали бы мне сведения. Мне нужно много набрать знаний; мне нужно хорошо знать Россию. Друг мой, не позабывайте, что у меня есть постоянный труд: эти самые «Мертвые души», которых начало явилось в таком неприглядном виде. Друг мой, искусство есть дело великое. Знайте, что все те идеалы, которых напичкали головы французские романы, могут быть выгнаны другими идеалами.

По-видимому, имея в виду данное письмо, И. С. Аксаков, живший в это время в Калуге, сообщает со слов Л. И. Арнольди отцу, что Смирнова получила «письмо от Гоголя, говорит, самое утешительное. Он уверяет ее, что будет 2‐й том „Мертвых душ“, будет непременно, что книгу свою издал он для того, чтоб посудить и себя, и публику, что он твердо убежден, что можно выставить такие идеалы добра, перед которыми содрогнутся все, и петербургские львицы пожелают попасть в львицы иного рода! Последнее мне не нравится: все же это будут идеалы, а не живые, грешные души человеческие, не действительные лица» (письмо С. Т. Аксакову от 25 марта 1847)[90].

Еще определеннее о преемственности второго тома «Мертвых душ» по отношению к «Выбранным местам…» сам Гоголь говорил в письме А. M. Виельгорской:

Поверьте мне, что мои последующие сочинения произведут столько же согласия во мнениях, сколько нынешняя моя книга произвела разноголосицы, но для этого нужно поумнеть. Понимаете ли вы это? А для этого мне нужно было непременно выпустить эту книгу и выслушать толки о ней всех, особенно толки неблагоприятные, жесткие, как справедливые, так и несправедливые, оскорбительные для самых нежных сердечных струн, словом, все те толки, от которых отворачивает уши человек неопытный, несведущий в науке жизни и в науке души человеческой. Итак, не скрывайте от меня ничьих мнений о моей книге и ради меня дайте себе труд узнавать их, поручайте также другим узнавать их повсюду» (письмо от 4 (16) марта 1847 г., Неаполь).

«Выбранные места…» были большинством рецензентов сурово раскритикованы. И самый суровый приговор прозвучал в знаменитом зальцбруннском письме из уст В. Г. Белинского. Но именно критика, полученная Гоголем в адрес книги, на которую он возлагал столь большие надежды, заставила его изменить свое к ней отношение. В «Выбранных местах…» он перестал видеть подготовительный этап для восприятия читателем второго тома «Мертвых душ». А в том, что «Выбранные места…» стали проповедью, попытавшейся «наскоро высказать смысл и содержание „Мертвых душ“», увидел слабость[91]. В феврале 1847 года Гоголь написал П. А. Вяземскому из Неаполя:

Здесь действовал также страх за жизнь свою и за возможность окончить начатый труд («М<ертвые> д<уши>»), страх извинительный в моих болезненных недугах, которые были слишком тяжелы. Этот страх заставил заговорить вперед о многих таких вещах, которые следовало развить во всем сочинении так, чтобы не походили они на проповедь. <…> Нет вещи, которой бы нельзя было сказать, если только сумеешь сказать поосмотрительней и полегче. Пословица недаром говорит: «Тех же щей, да пожиже влей» (письмо П. А. Вяземскому от 16 (28) февраля 1847 г.).

По контрасту с «Выбранными местами…» Гоголь выдвигает теперь новое требование – естественности и простоты, «мудрости, которой <…> необходимо надобно приобрести побольше затем, чтобы уметь, наконец, заговорить потом просто и доступно для всех о тех вещах, которые покуда недоступны» (письмо A. M. Виельгорской от 4 (16) марта 1847 г., Неаполь).

Нынешняя книга моя, – утверждает он, – есть только свидетельство того, какую возню нужно было мне поднимать для того, чтобы «Мертвые души» мои вышли тем, чем им следует быть. Трудное было время, испытанья были такие страшные и тяжелые, битвы такие сокрушительные, что чуть не изнемогла до конца душа моя. Но, слава Богу, все пронеслось, все обратилось в добро. Душа человека стала понятней, люди доступней, жизнь определительней, и чувствую, что это отразится в моих сочинениях. В них отразится та верность и простота, которой у меня не было, несмотря на живость характеров и лиц (письмо А. С. и У. Г. Данилевским от 6 (18) марта 1847 г., Неаполь).

То же почти дословно он повторяет и в письме В. В. Львову:

…одна из причин появленья нынешней моей книги была возбудить ею те разговоры и толки в обществе, вследствие которых непременно должны были выказаться многие мне незнакомые стороны современного русского человека, которые мне очень нужно взять к соображенью, чтобы не попасть в разные промахи при сочинении той книги, которая должна быть вся природа и правда. Если Бог даст сил, то «Мертвые души» выйдут так же просты, понятны и всем доступны, как нынешняя моя книга загадочна и непонятна. Что ж делать, если мне суждено сделать большой крюк для того, чтобы достигнуть той простоты, которою Бог наделяет иных людей уже при самом рожденьи их (письмо от 8 (20) марта 1847 г., Неаполь).

Теперь, когда становится известна реакция русского общества на «Выбранные места…», вера во всемогущество проповеди подвергается Гоголем сомнению в пользу живого художественного слова[92]. Особенно подчеркивая ту опасность, которая грозит продолжению «Мертвых душ», если ему не удастся достичь искомой жизненности образов (см. письмо А. С. и У. Г. Данилевским от 6 (18) марта 1847 г., Неаполь), и уже словно извиняясь за «Выбранные места…», Гоголь признается А. О. Россету:

Одна из причин печатания моих писем была и та, чтобы поучиться, а не поучить. А так как русского человека до тех пор не заставишь говорить, покуда не рассердишь его и не выведешь совершенно из терпения, то я оставил почти нарочно много тех мест, которые заносчивостью способны задрать за живое. Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать. Я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы «Мертвые души» мои