Демидовский бунт - Владимир Буртовой

Пантюха вернулся со знакомым Демидову канцеляристом Иваном Пафнутьевым, под которым не спеша вышагивала саврасая немолодая уже кобыла.

– Откуда шествуешь? – резко бросил Демидов, не ответив даже простым кивком головы на поясной поклон Пафнутьева.

– Отряжал меня воевода с воинской командой объехать вашей светлости, Никита Никитович, заводы и имение да составить при этом объезде реестр растащенному имуществу и протчим убыткам…

– Где тот реестр? – нетерпеливо спросил Демидов и руку высунул в боковое оконце, отдернув белого шелка шторочку.

– Ваша светлость! – вздохнул с обидой канцелярист и придержал лошадь, чтобы не уходила вперед от оконца. – Те бунтовщики не только не допустили в ваше поместье к осмотру, но и дале крайней крестьянской избы меня с моей командой не допустили! Человек с полета выступили встречь команде, с дубьем да с рогатинами. Инструкцию от провинциальной конторы те своевольные мужики выслушали, в ответ кричали мне непристойные и угрозительные слова, так и послали с нечестием обратно. Спешу теперь уведомить господина воеводу Федора Шагарова.

– Подашь о том доношение в канцелярию. А с воеводой я сам буду держать беседу. Гони коней, Прошка! Не ночевать же мне под голым небом! А ты, Ивашка, скажи своим драгунам, пущай следом скачут ради моего бережения. Не учинили бы воры ромодановские какой засады близ самого городу.

Однако до Калуги доехали без происшествий. Распугивая поросят из придорожных луж, коляска подкатила к провинциальной канцелярии. Однорукий привратник замешкался было открыть ворота, под ругань взъяренного Никиты Никитовича смахнул с головы треух и долго стоял согнутый, не решаясь затворить выезд – вдруг, не задержавшись, лютый заводчик надумает куда укатить без промедления.

– Антип! Опять спишь, треклятый! – Демидов завозился в коляске, с помощью Антипа влез в носилки. Охранники, прихватив два тяжелых костыля, бережно внесли хозяина в просторную горницу. Канцеляристы похватали со столов бумажный хлам, спешно удалились в соседнюю комнатушку. Остались лишь Пафнутьев да дворецкий Антип.

Полулежа в кресле у окна, Демидов долго сопел крючковатым носом, напоминая старую крысу, которая очутилась в незнакомом месте и настороженно принюхивается к чужим пугающим запахам.

– Где вор-челобитчик Алфимов? – Демидов плохо владел ногами, в кресле крутнулся в сторону Пафнутьева. Тот с поклоном ответил:

– В арестантской под замком, ваша светлость Никита Никитович. Тамо же и Лукьян Щепкин со товарищи, схваченные в окрестных местах близ Калуги.

– Кем схвачены? Воеводой?

Снова поклон.

– Не воеводой, а старанием приказчика Красноглазова с верными стражниками от заводов вашей светлости. Боле двух десятков смутьянов изловлены и под караул крепкий посажены.

– А воевода мешкает! – Демидов костылем громыхнул о затоптанные половицы. – Пытаны ли воры?

– Пытаны порознь те злодеи, ваша светлость. И под теми пытками показали о своем злоехидном намерении супротивничать до последней крайности. Ныне вот ромодановские заводилы передали поутру, пред моим отбытием с командой из Калуги, объявление от всех ромодановской волости крестьян к государыне императрице о причинах своего нежелания быть в вашем владении.

– Дай сюда тот пашквиль! – Демидов нетерпеливо протянул левую руку, локтем столкнул на пол тяжелый костыль. Пафнутьев, зная, что спорить с Демидовым крайне опасно – ладно ежели костылем вытянет, а то и в подземелье темное повелит холопам своим опустить, – поспешил вынуть из стола челобитную, писанную на плотной добротной бумаге.

– Где воры писчую бумагу берут? – Демидов отстранил челобитную от лица едва ли не на всю руку, забегал глазами по ровным, красиво писанным строчкам. Невнятное брюзжание длилось недолго – где-то на середине челобитной он замолчал, побелели ногти на пальцах правой руки, стиснувшей подлокотник.

«…Напредь сего была Ромодановская волость за прежними владельцами, – медленно про себя читал Никита Никитович, – состояла во благополучии, у самого последнего крестьянина лошадей бувало по 10-ти и больше, також и мелкого скота и протчего пожитку довольное число, а ныне оным Демидовым не остался у ромодановских крестьян от разорения ево и тяжкой работы в настоящего той волости крестьянина одной лошади. Да видит той волости во благополучии крестьян, тот Демидов зверским своим намерением вывести из той волости крестьян, незнаемо куда, про которых мы не известны, коих с женами и з детьми, а протчих отлучил от жен, 900 душ, а остальных разнес по ближним своим железным заводам с женами и з детьми, иных от жен отлучил, которые там на нево работают, аки на каторге, скованные в цепях и при великих тяшких кандолах, которые в тех кандолах закованные многое число и помирают…»

Демидов с зубовным скрежетом чертыхнулся, тряхнул челобитную, словно живого человека за ворот, пожевал черные губы. И не сдержал-таки кипевшего в душе гнева, выкрикнул:

– Ах сучьи дети! Ах злоумышленные тати! Государыне жаловаться! Вот доберусь я до ваших своевольных атаманов, загривки облысеют!

Дворецкий Антип и Иван Пафнутьев молчали, опасаясь вставить неосторожное и неуместное слово.

«…Оставшей той Ромодановской волости крестьяне принуждены платить за вывезенных сородичей подушные деньги и всякия государевы поборы, коих числом плотица на год по полторы тысячи рублев и от того той Ромодановской волости крестьяне пришли в самое крайнее разорение; також землю и луга все удобные места немалое число десятин отнял по себя, а сеял оною землю нашим крестьянским хлебом несколько сот четвертей[3] безденежно насильством…»

– Ехиднины выродки! – снова не сдержался Демидов, опустил челобитную на колено, уставился взором в дальний угол, где стояло пустое плетеное кресло.

– Дозвольте мне читать, батюшка Никита Никитович. – Антип бережно покашлял в кулак. – Поберегите драгоценные глазки от пакостного мужицкого писания…

– Цыть, ты! – сорвался на крик Никита Никитович. – Еще и тебе знать бы, как безумные холопы хозяина лают! – поднял челобитную, вгляделся в строчки, уже читанные, нашел продолжение.

«Ежели б та Ромодановская волость не поблизости состояла города Калуги, которые той волости крестьяне за высочайшей имя Христова от народного подаяния пропитание имеют от того города. Ежели кто на ево работу малейшим чем умедлеет, то тот Демидов прикащикам своим повелевает немилостиво бить тех крестьян, растянув на сани, кнутьем; от тех ево побоев многое число помирают до смерти…»

Глаза Никиты Никитовича запрыгали по строчкам, и он с трудом заставил себя сосредоточиться на чтении: то великое его счастье, что неразумный воевода не успел отправить курьера в Петербург и челобитная не попала в руки матушки-государыни или в Сенат. Быть бы великому розыску над ним. И немалый убыток претерпел бы в деньгах, умасливая сенатских допросчиков!