Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри - Карло Гинзбург

Марино не знает, не помнит, путается в ответах на, казалось бы, безобидные вопросы – например, о старшине карабинеров из Амельи (которого, как представляется, Марино как раз очень хорошо знал)41. Председатель, по-видимому, хотел предупредить ответы Марино, который в одном из случаев просто повторял автоматически его слова; было заметно, что он выбит из колеи («Я плохо понимаю вопрос»). Оглядываясь назад, несложно заметить подспудное напряжение, прорывающееся на поверхность диалога. Вопрос адвоката Пекореллы коснулся взрывоопасной темы, которую следовало держать в тайне: незапротоколированных разговоров Марино и карабинеров. Марино нервничает; в ответ на очередной вопрос адвоката Пекореллы он взрывается («Не будем пороть чушь!»). Сразу после этого он просит о перерыве. Работающий над стенограммой сотрудник делает пометку, что «во время всей заключительной фазы допроса Марино, в процессе прослушивания магнитофонной ленты, ощущается частичное изменение голоса (бормотание, краткие паузы и т.д.) и постоянное постукивание пальцами» (с. 235). Когда суд возвращается, Марино заявляет, что у него болит голова. Допрос приостанавливается. Сегодня пятница, слушание вновь состоится в следующий понедельник.

XIII

Даже беглое чтение протоколов позволяет увидеть, что в конце заседания 12 января Марино – это боксер в состоянии грогги, которого гонг спасает от падения на ринг. По-видимому, такого развития событий не ожидал никто. К тому же двумя неделями позже появилось столь же непредвиденное свидетельство дона Реголо Винченци. В крайней беде – крайние меры. Лучше пожертвовать следствием, чем проиграть процесс. Нет сомнений, свидетельства трех карабинеров (данные в соответствии с восходящей иерархией их чинов) нанесли следствию, на первый взгляд, смертельный удар. Однако при более внимательном рассмотрении окажется, что в итоге они достигли прямо противоположного эффекта. Восстановив истину с видом людей, не обращающих никакого внимания на лица – даже судьи Ломбарди или заместителя прокурора Помаричи, карабинеры фактически подписались под выводами и первого и второго; указав на ложь Марино по одному из пунктов (хотя и очень важному), они подтвердили общую достоверность его признаний. Достаточно посмотреть на то, как три карабинера вновь представили суду и общественному мнению центральный сюжет следствия, по-разному его акцентировав, – раскаяние Марино, которое председатель Минале сначала стремился развенчать.

Старшина Эмилио Росси заметил, что Марино волновался:

Капитан Маурицио Мео, помимо волнения, заметил и угрызения совести:

На угрызениях совести настаивал, хотя и в более уклончивых выражениях, и полковник Умберто Бонавентура:

«Понемногу входить в детали», «теперь мы можем точно утверждать»: после чего столь известный эксперт по терроризму, как Бонавентура, выдает суду неопределенные детали, тавтологии, неточности42. Неплохо! Все, что нужно делать, – это убедительно подтверждать основную идею следствия: подлинность раскаяния и, следовательно, показаний Марино, в которых следственный судья Ломбарди, как мы помним, углядел «главный доказательный источник всего процесса».

XIV

Судья Ломбарди не говорил (хотя, вероятно, знал), что процесс в значительнейшей мере базировался на показаниях информатора («un pentito»43), который в течение как минимум семнадцати дней водил неформальные ночные разговоры с карабинерами (к тому же незапротоколированные). Мы видели, что этим беседам, по мысли судебных властей, надлежало оставаться под секретом. Запоздалой честности старшины Росси и его начальников, которую расхваливал Помаричи, недостаточно, чтобы развеять сомнения, будто их откровения не были запланированы и ставили себе цель вернуть в нужное русло процесс, который неожиданно отклонился в неправильную сторону. Вопрос, который председатель Минале задал Марино незадолго до конца прений: почему он солгал о дате первых встреч с карабинерами (Dibattim., с. 2155–2156)? – следовало адресовать также карабинерам и следователям. Что скрывалось за длительными (насколько именно, мы не знаем) разговорами Марино и офицеров вооруженных сил? За этим вопросом сразу же возникает другой: имеем ли мы дело с судебной манипуляцией, с заговором?