Королева полтергейста - Юлий Буркин

– Но я не хочу быть героиней. Я хочу быть просто счастливой.

– А это возможно, если вокруг столько несчастных? Судьба наградила тебя даром, но она же и накажет тебя, если ты будешь пользоваться этим даром только во благо себе. Ты так много можешь сделать для других.

Новый приступ головной боли не дал ей ответить. Она затихла на миг, уткнувшись лицом ему в колени, а затем зарыдала еще сильнее, повторяя:

– Извини меня, пожалуйста, извини…

– Да что ты, перестань, за что я должен тебя извинять? – Он приподнял ее голову и стал поцелуями снимать с ее ресниц слезы.

– Я такая плохая, такая эгоистка… Но мне больно!

– Все, все, все, больше этого не будет. Отдыхаем! Да и не пройдет еще раз этот номер с инкассаторами. Ты видела, он же почуял что-то неладное, вот и вернулся в машину. А прошлые разы – только пооглядываются по сторонам и дальше топают.

– Потому-то мне и пришлось второго обрабатывать.

– Какого черта?! Мы же договорились, если что не так, операцию прекращаем!

– Мне было жалко уже потраченных сил. Обидно работать впустую. Да и азарт уже какой-то появился.

– Азарт… Ради чего причинять себе такую боль?

– Ты же сам только что говорил, что у меня дар, что должна, и все такое.

– Это я все верно говорил. Но нет на свете ничего, ради чего ты должна была бы ТАК мучаться.

– Да? – она улыбнулась сквозь слезы и похлопала по тугому кожаному боку портфеля. – А это?

– Это, конечно, хорошо. Но не такой же ценой! Твоя жизнь стоит в тысячу раз дороже. – Он помолчал. – Нет, больше этот трюк не пройдет. Нужно сочинять новый сценарий. С учетом того, что менты уже начали что-то соображать. Третий инкассатор за месяц… И банки тоже отпадают. Хватит двух. В третий-то раз они обязательно нас на чем-нибудь накроют.

– У нас ведь еще есть Лиза Деева, – напомнила Маша. – Пора взяться за нее. Ее-то мне уже не нужно обрабатывать.

– Там ты пока не нужна. Потом, если понадобишься, скажу. Отдыхай.

Боль немного отпустила ее, и она, сладко потянувшись, произнесла по слогам:

– Бу-дем от-ды-хать!

– Да, до вечера. А вечером – сюрприз. Бал в твою честь. Я откупил десять мест в «Универсале». На всех.

– Почему именно в «Универсале»? Это же ведь деевский кабак. Все-таки опять что-то связанное с работой?

– Никакой работы. Просто это действительно классный ресторан. Деева нет, Лиза там не показывается. Гулять будем.

– Бу-дем гу-лять! – тут она встрепенулась: – Слушай, а сейчас-то мне домой нужно. Я папе сказала, что буду к обеду. Он со мной о чем-то поговорить хотел. А морда загадочная, смех берет. Давайте меня домой.

– А куда мы тебя везем-то? – бросил через плечо Гога, для которого она с момента убийства Прорвы зрительно не существовала, что поражало его воображение и для поддержания достоинства в собственных глазах заставляло разговаривать с ней нарочито пренебрежительно, мол, эка невидаль – невидимка. – Домой и везем, Маруся…

… – Ой, да брось ты, папа! Ну ни в какую историю я не вляпалась. Осенью устроюсь на работу, пойду в шарагу доучиваться. – Она валялась на диване в своей комнате, одетая в выцветший, мамин еще халатик и беседовала с сидящим в кресле отцом. Благо, головная боль окончательно отступила.

– Как мне было стыдно перед Галиной. Ведь надо отдать должное твоей матери: она сумела преодолеть свой естественный материнский эгоизм и отправила тебя ко мне. Потому что была уверена, что здесь ты получишь лучшее образование, даже, что греха таить, лучшее воспитание. Ты ведь видела, она не питает иллюзий по поводу своего Степана Рудольфовича. Он не тот человек, который смог бы воспитать тебя по-настоящему. Возможно, он способен дать счастье твоей матери, чего не сумел я, но воспитать тебя – вряд ли. И вот Галина приехала, чтобы повидать тебя, порадоваться, как верно она поступила. И что же она увидела? Что я донельзя разбаловал тебя. Что ты нигде не учишься и нигде не работаешь. Что ты не приходишь ночевать домой…

«Боже мой, – думала Маша с нежностью, – милый мой папочка, как же все перепуталось в твоей умной голове. «Преодолела свой материнский эгоизм…» Да уж, она преодолела! Знал бы ты только, как, почему и ради чего она его преодолела…» Но тут же укорила себя за эти не очень-то лестные по отношению к матери мысли, вспомнив ее молящий о прощении взгляд на перроне вокзала. Этот взгляд – самое яркое воспоминание, оставшееся у Маши со дня ее приезда. Папа же продолжал с искусством прирожденного оратора:

– А особенно стыдно мне, что ведь это именно я воспитал в тебе способность быть внутренне абсолютно свободной. И не учел, что это нам, людям зрелым, свобода дается с трудом и никогда не заслоняит внутреннего контролера и цензора, которого в нас прочно вогнали в детстве. Мы можем только слегка обуздывать его. А в вас свобода входит легко, заполняя вакуум, она становится основой вашей натуры, но, не имея внутреннего оппонента, саморазвивается, буйно разрастается до полного анархизма. До омерзительно легкого отношения к жизни. Такое воспитание – как лекарство для здорового: больного оно лечит, а здорового может угробить напрочь.

– Папа, побереги красноречие для студентов. Что я натворила, чтобы так меня отчитывать? – и она тут же испугалась собственного вопроса, понимая, что ему ох как есть ЧТО ответить.

– Во-первых, как я уже отметил, ты не учишься и не работаешь. Во-вторых, как я также уже отмечал, ты не ночуешь дома. В-третьих, тебя постоянно спрашивают к телефону, заметь, спрашивают исключительно мужчины. И в-четвертых, наконец, у тебя появилось много денег.

Маша мысленно усмехнулась: «Много денег!..» Так он называет те несчастные несколько штук, которые вечно болтаются у нее в сумочке. Что бы он сказал, если бы знал, сколько денег прошло через ее руки за последние два месяца!

– Откуда они у тебя? Каким образом ты можешь позволить себе уже несколько недель подряд подкидывать нам с Варей «на хозяйство» сто – двести рублей, а пять – шесть тысяч?!

– Но я же занимаю место, создаю вам хлопоты, а у вас своих – море. Папа, не обижайся, но я все-таки квартирантка. И я должна платить за квартиру.

– Я пропускаю мимо ушей твое заявление о том, что ты, моя родная дочь, «квартирантка» в доме своего отца, списывая его на твою молодость и глупость. Ни я, ни Варя, по-моему, ни разу не давали тебе повода для подобного суждения.

Маша поняла, что и впрямь ляпнула глупость, – так оскорбить папу, а главное – всегда веселую и невозмутимую Варвару Сергеевну! Ее даже бросило в жар. А он продолжал:

– Я не говорю и о том, что для «квартплаты» это слишком большие суммы. Я принимаю как аксиому, что деньги лишними не бывают. («Час назад то же самое сказал Атос», – мелькнула у Маши мысль.) Но я хочу заострить внимание на том, что величина твоих ПОДАЧЕК в последнее время в несколько раз превышает наши с Варей совместные доходы. – («Дура! Дура же я! – кляла себя Маша. – Думала, так будет лучше, старалась не обращать внимания на их удивленные и настороженные переглядывания. Думала, это нечестно, когда у меня столько денег, что девать некуда, а они бьются за каждый рубль, хватают любые внеплановые часы лекций, подвизаются в репетиторах у тупых отпрысков новых русских…») – Да, я хочу заострить внимание на величине твоих подачек и вытекающем отсюда выводе об их природе. Несмотря на высокий уровень инфляции морали в нашем обществе, я, как отец, все же считаю вдвойне и даже втройне оскорбительными твои подачки, понимая, каким способом деньги эти заработаны.