Тингль-Тангль - Виктория Платова

Табак, запах которого плавал сейчас по кухне, не курятфальшивые матадоры и фальшивые писатели с глянцевых обложек, и уж наверняка некурит главный редактор сигарного журнала «Hecho а mano»[11],разве что эстонский рыбак… Эстонскому рыбаку он, безусловно, подойдет. Микатотчас вспомнила, какая надпись скрывалась в складках медного рыбачьего дождевика– «Человек есть мыльный пузырь». Означает ли это, что жизнь человеческая так жехрупка, так же ненадежна, как мыльный пузырь? Означает ли это, что жизньчеловеческая длится примерно столько же? А, может, она так же радужна?..Готические витражные сумерки подталкивали Мику к неутешительным выводам обренности бытия. И она уже готова была бежать из кухни, покинуть ее по крайнеймере до утра, когда снова станет светло и уйдут шорохи, вздохи и лепетанья, азапах табака перестанет раздражать ноздри. Она уже готова была сделать это,когда над плитой, до сегодняшнего дня выполнявшей роль разделочного стола,неожиданно зажегся свет.

Такое случалось и раньше – лампы дневного света, сидящие вхлипких гнездах, любят пошутить. Обычно этому предшествует легкое потрескиваниеи короткие одиночные вспышки, но сейчас ничего подобного не происходило: нитебе вспышек, ни потрескивания. И зажегшийся свет – в нем не было ничегомертвящего, совсем напротив. Желтый, густой, успокаивающий, вот каким он был.

Этот свет подействовал на Мику самым удивительным образом исамым удивительным образом изменил картину мира вокруг нее. Шорохи и вздохизатихли, нагло выпирающие из ниш скульптуры превратились в барельефы, а потом вшитые золотом тени на гобеленах, а потом и вовсе слились с фактурой стен. Гент,Утрехт, Антверпен медленно стекали с фрамуг по рамам – вниз, в стороны, –забираясь в самые дальние, потаенные уголки стекол, отвоевывая себе все большеепространство.

Настоящие Гент, Утрехт и Антверпен посередине.

Маленькие фигурки гентских птиц и утрехтских собак тоже былинастоящими. Неподдельными. Как и глубокие морщины пейзажа. Астролябия иарбалет, двойная свирель и виноточило – все в полном порядке, пользуйся имихоть сейчас. Нет никаких сомнений в том, что возраст витражей вполне соответствуетвозрасту Гента, Утрехта и Антверпена. Как нет никаких сомнений в том, что Гент,Утрехт и Антверпен еще очень молоды.

Катастрофически молоды. Не старше Васьки.

Мика засмеялась.

Не надрывным истерическим смехом, верным спутником душевнойболезни, – легко и свободно. Астролябия и арбалет, двойная свирель ивиноточило – все вместе и каждый по отдельности говорили ей: все хорошо, Мика.Ты вернулась домой, Мика. Ты никуда и не уходила, Мика. Все хорошо, а будет ещелучше, Мика.

Желтый свет над плитой становился все гуще, все теплее. Асама плита вдруг ненадолго потеряла резкость очертаний. Она как будтонаходилась в центре странного водоворота, или дыры в пространстве, –именно в этот водоворот, в эту дыру и влекло Мику.

Мика не стала сопротивляться.

Она двинулась вперед, ощущая томление в груди и покалываниев пальцах. И совершенно не боясь того, что может произойти через несколькосекунд. Но ничего экстраординарного не произошло. Мика не стала частьюгентского, утрехтского, антверпенского пейзажей, крылья птиц не задели ее лица,собаки виляли хвостами вовсе не для нее. Все по-прежнему оставалось на своихместах – и все же, все же… Это была новая реальность.

В новой реальности на (оказавшейся безбрежной) поверхностиплиты лежала доска. Доска была совершенна – по-своему, конечно. Никогда ещеМика не видела такого гладкого, такого нежного, белого с коричневыми прожилкамидерева. В него хотелось погрузить руки, как в ручей на исходе августа, к немухотелось прикоснуться, его хотелось поцеловать и потом, с замиранием сердца,ждать ответного поцелуя. Мика не сделала этого – и только потому, что случайноперевела взгляд чуть вправо.

Ножи.

Рядом с доской лежали ножи! Один большой и широкий,напоминающий тесак, и два других поменьше и поизящнее. Их можно было принять заножи крестоносцев, и за ножи самураев, и за ножи ловцов жемчуга, и за ножиохотников за головами – тоже. И они гораздо больше, чем Васькин ключ,заслуживали драгоценных камней – жемчуга, рубина, изумруда – это былонесомненно. Лезвия ножей блестели и лоснились, а на темных рукояткахпросматривались оттиски цветов: омела, мирт и тимьян. Никогда прежде Мика невидела ни омелы, ни тимьяна, тогда откуда эти знания?

Оттуда же, откуда сами ножи.

Омела, мирт, тимьян. Тимьян, омела, мирт.

– Итак? – спросила Мика, отстраненно наблюдая, какслова отлетают от ее губ и, одно за другим, падают в пучину желтогосвета. – Итак? Что я должна делать теперь?

Ответа не последовало ни от ножей, ни от доски, ни отутрехтских собак, ни от астролябии. Но Мика и сама знала ответ, он был внутринее.

Рыба. Ну да, рыба.

Три неразделанных рыбьих тушки лежали в холодильнике спрошлой недели. Мика купила их па Сытном рынке: двух карпов и одноготолстолобика. Толстолобик годился для жарки, а из карпов можно было соорудитьвоскресную уху. Хотя воскресенье и не рыбный день, но они с Васькой вполнемогут пообедать. Настоящий семейный обед с переменой блюд. Первое и второе,вместо компота – лимонад «Байкал». Естественно, что за дрязгами и мелкимискандалами с Васькой Мика совершенно позабыла о карпах и толстолобике.

А сейчас вспомнила.

Сколько времени уйдет на разморозку? Нисколько.

Мика поняла это, как только вытащила из морозильной камерызадубевшую, не слишком хорошо пахнущую массу и швырнула ее на доску.Или. – вернее – в водоворот по-прежнему мягкого и спокойного желтогосвета.

Когда именно с рыбой произошли столь разительныеметаморфозы, Мика объяснить так и не смогла. Ни тогда, ни потом. Но фактоставался фактом: непрезентабельные карпы и толстолобик легли на белое скоричневыми прожилками дерево совершенно преображенными. Да и от толстолобика скарпами ничего не осталось. Это были совсем другие рыбы.

Иные.

И они не меньше, чем ножи, чем ключ, заслуживали драгоценныхкамней. Их тела были сильны, они переливались всеми оттенками стального, всемиоттенками бирюзового; их плавники были янтарными, брюшка – молочно-белыми, аглаза – лимонными; их жабры светились кармином, их чешуя напоминала доспехибога; мечта любой хозяйки, любого художника из Гента, Утрехта, Антверпена – вотчем. были эти рыбы! Не бесплотные тени из Васькиной кладовки, не побрякушки изКрасного моря, нет… Рыб, лежащих на доске перед Микой, казалось, еще непокинула жизнь, от них исходил острый, кружащий голову запах свежей воды. икаких-то трав, между чешуйками то здесь, то там блестел песок – ничегопрекраснее Мика не видела до сих пор…

– С ума сойти!. – прошептала она. – С умасойти!.. Что я должна делать теперь?