Привязанность - Ринат Валиуллин

Стихия воды и проза мрамора – скольких она свела с ума!.. Питер прежде всего поэт, а уже потом художник, писатель, архитектор. Стоило только остановиться, чтобы услышать стихи его или песни. На углу две гитары, барабанная установка и открытый чехол от гитары. Музыки не было. Еще не сыгрались, не спелись, но уже хотели зарабатывать. Я бросил найденные на мосту пятьсот рублей.

Питер только внешне выглядит жестким, брутальным, но стоит послушать его стихи, понимаешь, насколько он правдив, лиричен и даже сентиментален. И каждый дом здесь автобиография и часть литературы. Сегодня, как никогда, я спокойно относился к такого рода сочинениям. Читать не хотелось, читателей хватало и без меня, это было видно по фотографиям, которые делали тут и там, почему бы и нет. Писатель был щедр, спокоен и велик, кто бы и как бы ни хотел застыть на его фоне. Я вернул фотоаппарат китайцу, которого снял вместе с компанией на фоне Елисеевского магазина.

* * *

Том вышел на порог, зевнул и сделал зарядку, вытянув все тело, словно это было не тело, а гамак, подвешенный с одной стороны на передние лапы, а с другой на задние, в который должен был лечь этот день. Сложив обратно эту меховую раскладушку, кот двинулся босиком по росе к заспанному солнцу, влача свой взгляд по ухабам поселкового пейзажа. Он шел спокойно, не обращая внимания на то, как, требуя похлебки, деревенские псы лаем полощут горло, замечая, как трава снимает медленно искрящееся в масле солнца влажное белье росы. Где-то на холме одиноко паслась коза. Пастух давно уже не выходил на работу, но не только из-за отсутствия стада. Деревня пьет, традиционно крепко, горько, большинство настойку, остальные чай с молоком казенным из пакета. Нет вымени в деревне, ей недосуг уже иметь свое. Приятно шелестит опушка леса. На деревянных полках зеленые страницы крон стоят, не шелохнувшись, образуя форму стен. Никто их не читает, кроме ветра, хотя тираж огромен, содержание не держит. На автора бездарности бросая тень, бесстыдно переспав в чужом насесте, взобравшись на забор, как на трибуну, петух красноперый толкает речь. Никто не слушает: «сколько можно об одном и том же» – привыкли, только куры косятся рыбьим глазом уже без веры, ошеломленно шею изогнув. Ни грамма не услышав правды, вновь принимаются в пыли дотошно, нервно выцарапывать зерно трезубцем лапок из травы. Животный мир в отличие от домашнего огромен, в нем нет места войне, но кровопролитие естественно случается. И здесь естественный отбор. Он контролирует и рынок, и влияние провозглашенных особей на многочисленных приматов, собак на кошек, кошек на мышей. Но как бы ни был тот жесток, мир набожен. Молиться на траву подсели сиротливо бдительные мыши церковные, их грызла совесть, как любого, кто в чужом амбаре рос, они как оправдание – семечки, приветствуя колхозом сенокос. Как показалось Тому, в деревне он стал другим, более внимательным, видеть начал то, чего не видел раньше, стал замечать насекомых: как паук обнял, взасос целуя, свернутую им в саван жалкую пчелу. На плечи ей вчера платок накинув, совратил. Она не предполагала, что в плену, жужжала всеми крыльями туда, где вся ее семья трудилась не покладая хоботков, где лаком изливался сотовый добытый ею с таким трудом янтарный мед. В прохладной тени ветхого сарая прислушивался к пению ранних птиц лопух, слоновыми ушами грея собственное любопытство, силился понять: за что его так обозвали скверно? в чем он провинился? Шмель, у которого еще не кончилась заводка, халат мохеровый накинув, втерся полосатостью его о лист. Приняв массаж и клеверные ванны, лениво наблюдая за тем, как где-то там внизу смешно, ненужно муравьи пытались строить коммунизм. Том его вспугнул, тот медленно поднялся в воздух, как вертолет военный, и полетел в разведку, разбив попутно стаю бабочек. Они своей порхатостью заражали воздух. Бабочки скакали 7.40, хлопая в ладоши белых крыльев. В их головах бродило детское веселье и авантюризм, которые они хотели навязать растениям и цветам, но те задумались, подобно многим одноклеточным, надолго, ментально зависая между вазой и гербарием.

В деревне разыгрывался долгий день: по небу солнце безадресно пасуя, всем видом демонстрировала миру дикая природа, что он ей скучен, не интересует. Финальной частью утра, наконец, запором крепким скрипнула уборная, вышел человек наружу. Я справился. Закинул облегченно взгляд на небо, штаны поправил, почесал затылок, вспомнив про другие нужды. Подошел к коту, сидящему на крыльце, воткнул свою большую руку в его пушистый мех.

– Ты помыл бы прежде руки, – недовольно выгнул свою спинку Том.

– Не волнуйся, они стерильные. Я мыл их.

– Когда?

– Вчера. Ладно, пойдем завтракать. Хватит ворчать, – приклеил я кота этим предложением к своим ногам и вернулся в дом.

* * *

– Без творчества мы загибаемся. Мы начинаем видеть все, как и собаки, в сером. Как у тебя с ним? – поднялись мои глаза выше, к небу, начали разглядывать крыши. Самое интересное у старых зданий всегда хранилось под крышей, впрочем, как и у людей самое интересное в подкорке. Там ангелы, там гаргульи, там атланты, русалки собирались на пентхаус потрепаться о своем, о керамическом, о глиняном, о вечном. О реставрациях в мозгах, о прелестях культурного застоя, о том, что меньше стали люди на них смотреть, что люди все больше в пол, не мечтают больше, оттого что кризис, боятся вдруг споткнуться. Вот дева с гипсовым венком на голове с трудом, но все же мне улыбнулась. Я ей тоже.

– С Бобом? Никак.

– Нет, с творчеством.

– Легко! Потому что весна. Пришло время поменять сумочки. Зимнюю черную на весеннюю желтую. Сейчас пойду перекладывать содержимое. Безделушки. И точка.

«Это замечательно, когда Ты жирная точка на земле, можно точка, точка, точка. Три точки надежды, а не знак вопроса, как жить и что делать на этой красивой планете. Все же точкой лучше быть, чем многоточием. Многоточие – это след от точки».

– А безделушки? Будешь менять?

– А надо? Они у меня в голове. Я сегодня хорошенькая. Розовый плащ, юбочка тюльпанчиком беж, свитерок кашемир синь и желтая сумка.

– Кожзам? – добавил Шарль.

– Обижаешь.

– Больше не буду. – Рука моя с непривычки устала держать телефон. Захотелось снова выключить его и вернуться к себе. Я вспомнил того парня с гарнитурой. Как трудно быть современным человеком, все время в курсе, в тренде, вконтакте.

– Знаешь, иногда мне тоже хотелось написать роман, но для этого надо было его завести. А как? Если уже замужем?

– Заведи мужа.

– Ты не понимаешь.

– Разве? Весна для женщины – это растаять в нужное время в нужном человеке.

– Нет. Весна – время заводить романы. Завести их так далеко, чтобы море стало ближе. Хочется отдохнуть.

– Легла бы, почитала.

– Нет, не с книгой, с мужчиной. У моря. О чем, кстати, будет книга?

– О привязанности.