Сад чародея - Геза Чат

С дядюшкой Андерсеном мы навсегда остались хорошими друзьями. Эсти же полтора года спустя ушла от нас. Я очень по ней скучал, расстраивался, потом опять повеселел, однако сказку о прекрасной Карен открывать не смел — боялся, что воспоминания слишком сильно на меня подействуют. Потом я вырос, сменил короткие штанишки на брюки, начал учить алгебру. После занятий алгеброй я вновь доставал книжку дядюшки Андерсена. Мне казалось, будто вся красота и правда, доступная людям в земной жизни, сосредоточена в этой маленькой потрепанной книжице. И летними вечерами, в преддверии осени, бродя по саду, я не раз ждал, что дядюшка Андерсен вот-вот выйдет прямо на меня из-за какого-нибудь поворота — сгорбленный, в пудреном парике, опираясь на позолоченную трость из эбенового дерева, глядя на меня добрыми голубыми глазами. Сколько раз в вечернем воздухе мне представлялся большой клетчатый платок у него на плечах. С улыбкой на чистом, морщинистом лице он должен был начать разговор так:

— Добрый вечер, малыш, холодно становится, а старикам, вроде меня, надо быть осторожнее. Кстати, как ты поживаешь? Слышал, тебе очень нравятся мои сказки… это радует.

Но дядюшка Андерсен все не приходил, и я оставил надежду встретиться с ним. Кроме того, я постепенно перестал верить в то, что души людей продолжают жить после смерти, исповедовался кое-как, а перед причастием специально завтракал как следует, одним словом, как говорила моя матушка, с каждым днем все дальше уходил от Бога и погрязал в грехе.

Тогда я на время — правда, ненадолго, — забросил книжку дядюшки Андерсена. Стал интересоваться творчеством писателей-натуралистов и возомнил, будто Андерсен, как художник, не идет с ними ни в какое сравнение, ведь они видят жизнь в мельчайших деталях. Я еще не знал тогда, что мудрость кроется не в искренности и не в обмане, но где-то посередине между тем и другим.

Осознать это мне удалось лишь много позже, когда я уже жил в Будапеште и начал изучать в медицинском институте анатомию, гистологию и прочие науки. Тогда же я вернулся и к Андерсену. Можно подумать, будто в этот период в моей жизни происходили какие-то значительные события. Но, на самом деле, ничего не произошло, просто в моем сознании мир тихонько сдвинулся. Наверное, это было не очень хорошо. В одном из своих писем папа писал, что мне пора лучше узнать столичную жизнь, а легкие развлечения в компании добрых друзей будут отнюдь не во вред. Я, однако, отцовскому совету не последовал: друзей у меня не было, и развлекаться я не любил. Мне было тогда восемнадцать лет. Воскресные вечера я проводил у родственников, которые считали меня серьезным и правильным юношей и констатировали, что пештские ночи не вытравили на моих щеках здоровый деревенский румянец; им было очевидно, что я рано ложусь спать и не болтаюсь по кафе. Только мой дядя Дюла, полковник, по-солдатски намекал, что человек в восемнадцать лет уже не может обходиться без женщин. По-моему, он просто хотел этим досадить своей ревнивой жене, Маргит, которая, в свою очередь, пыталась внушить мне идею о необходимости «хранить честь» до женитьбы.

Доводы тети Маргит на меня не подействовали. Очень уж несправедливым казалось мне утверждение, будто мужчины и женщины в этом отношении равны. Но наступила осень, и мне надо было много заниматься. Анатомия поначалу казалась мне слишком сложной и утомительной. После ненавистных гимназических лет я, наконец, полюбил учебу. Зимой я до позднего вечера работал в хорошо натопленной прозекторской, а потом, вымыв руки горячей водой с мылом, каждый раз с одуряющим чувством, будто заново родился, брел домой по освещенным электричеством улицам. Для меня было счастьем вернуться после ужина домой к любимым книгам. Дядюшку Андерсена я, естественно, взял с собой в столицу. Книжка к тому времени уже изрядно постарела, уголки страниц обтрепались, а яркая цветная обложка стала серой. Я редко доставал ее почитать.

Одним январским вечером по пути домой из лаборатории я остановился перед витриной модного магазина. Разглядывая выставленные в ней безделушки и разные товары, я вскоре заметил девушку, которая застыла в нескольких шагах от меня и тоже рассматривала витрину. Девушка была симпатичная, стройная, в шляпке с пером, одетая почти по моде. Бледная кожа лица практически светилась в отблеске электрических ламп. В какой-то момент она вздрогнула — из под шляпки мелькнула рыжая прядь — и взглянула на меня. Это была рыжая Эсти. Она тоже сразу узнала меня. Мы взялись за руки, засмеялись от радости неожиданной встречи и сразу заговорили, будто расстались всего лишь накануне. Я проводил девушку до дома. Из ее рассказов я скоро узнал, что полтора года тому назад Эсти приехала горничной в Пешт, но вскоре потеряла работу. При этом, одета она была совсем не так, как побитая жизнью женщина. Я похвалил ее наряд, в ответ Эсти сказала, что не способна одеваться безвкусно и носит только то, что ей действительно идет. За разговорами мы дошли переулками до ее квартиры. Все это время красота Эсти никак на меня не действовала, видимо, долгая и напряженная работа слишком утомила меня. Я хотел попрощаться, но девушка меня опередила — пригласила ненадолго зайти к ней в гости. Мы долго и спокойно беседовали за чашкой чая о прошлом, о родном доме, папе, маме, брате с сестрой. Эсти с удовольствием вспоминала о годах, проведенных у нас в качестве няньки и горничной, не забыла и то, как я однажды выстлал ей постель розами. Потом вдруг извинилась на минутку и удалилась за ширму, стоявшую рядом с печкой. Я огляделся вокруг. В обстановке большой комнаты не было ничего необычного: бордовые шторы, большая кушетка со спинкой, полированная кровать и стол. Стены, насколько позволял разглядеть свет от небольшой лампы с красным абажуром, были оклеены темными обоями, и одну из стен украшали две большие картины в позолоченных рамах с изображениями сцен охоты. Спокойствие, с которым я осматривал обстановку комнаты, нарушила Эсти, выйдя из-за ширмы в легком шелковом халате бледно-фиалкового цвета. Руки и шею халат оставлял открытыми. Сердце громко забилось, и я почувствовал, что бледнею. Девушка молча подошла ко мне, обхватила голову руками, наклонилась и поцеловала в губы. Кровь прилила к щекам, я зарылся лицом в душистые волосы, и возникло чувство, из-за радости, наполнившей все мое существо невозможным счастьем, что я вот-вот расплачусь. Эсти стала моей любовницей. После блаженных минут прикосновения к великим тайнам, особенно в первые дни, я пережил несколько горьких часов, размышляя, достойно ли было с моей стороны принять любовь такой женщины, что сказал бы на это отец, склонный строго судить людей. С другой стороны, я не смел предложить ей деньги. Девушка вела себя так приветливо, достойно и преданно, что я не мог и вообразить, будто Эсти могла вести дурную жизнь, или понять, почему она при этом не огрубела.

Я никогда не спрашивал ее о таких вещах — даже думать о них не хотелось. С самого начала я решил, что напишу отцу длинное письмо и попрошу увеличить сумму ежемесячно высылаемых денег, объявив, что они пойдут на содержание Эсти. Я даже начал писать это письмо, но затем порвал и предоставил событиям развиваться своим чередом.

Каждый день Эсти исправно дожидалась меня в шесть часов у ворот паталогоанатомического института, после чего мы шли гулять. Вместе ужинали — иногда в небольших ресторанчиках, иногда сразу шли в квартиру, и до девяти я оставался у нее. Я удивлялся, насколько девушка успела развиться в духовном плане. Читать она, правда, не любила, да и к искусствам у нее не было даже умеренного интереса. Речь ее лилась плавно и приятно; Эсти часто вспоминала о годах, проведенных в нашем доме, и подробно, точно описывала прошлые события. Она тонко чувствовала, с готовностью делилась впечатлениями и ощущениями и с интересом слушала, когда я рассказывал о своих делах. Я решил, что в столицу ее привело не любопытство и не жажда денег, или, как это бывает чаще всего, слишком страстная натура, а тонкая и слишком чувствительная для девушки ее круга душа. Это же стало и причиной ее неудачи в роли горничной. Эсти явно чувствовала, что рождена не для того, чтобы выйти замуж за простого крестьянина или лакея; и ей удалось добиться большего, насколько позволили обстоятельства.