Метод Лиепа: Философия тела - Илзе Лиепа

Он вышел на середину комнаты, наступила полнейшая тишина. По его сосредоточенному лицу было понятно, что он не собирается танцевать некий залихватский народный танец. Этого еще можно было бы ожидать от мужчины его комплекции. В его руке появился белый платок. Он нажал кнопку магнитофона, сказав: «Это моя любимая музыка», — и застыл. От недоумения застыли и мы все, когда зазвучала музыка «Белого адажио» из «Лебединого озера» Чайковского. То, что происходило дальше, было магией. Он не пытался повторять балетные движения (в первый миг мы все этого внутренне испугались), а совершенно растворился в музыке, и это было бесподобно. Он создал удивительный, ни на что не похожий ОБРАЗ так хорошо знакомой всем музыкальной темы, то неожиданно поворачиваясь, то останавливаясь и заставляя жить белый платок, слившийся с трепетной рукой. Его лицо было вдохновенно и поэтично. Мы были ошеломлены глубиной и масштабом его переживаний музыки и чувствами, открывшимися перед нами.

Часто для самовыражения нам совершенно недостаточно нашей профессиональной деятельности или домашних дел. Лучше всего мы выражаем себя через искусство или движение. Прекрасно, если из детства мы вынесли владение каким-нибудь музыкальным инструментом. Если мы знаем, что делать с листом белой бумаги и акварелью или карандашами. А какое удивительное занятие — рукоделие! Через все это душа выражает себя, а человеку (особенно женщине) это необходимо. И еще более мощным средством выражения может стать наше тело. Надо только найти правильный вид движений. Дать телу возможность выражать себя, сделать его послушным инструментом.

…Во время гастролей моего отца в Лондоне знаменитый балетный критик Кляйв Барнс озаглавил рецензию на его спектакль: «Его мозг танцует, а тело думает». Это и есть вершина того пути, который называется воспитанием тела.

Любовь никогда не перестанет…

Ап. Павел, 1 кор., 13:8-13

У меня очень плохая память. Мне кажется, я ничего не помню. Кто бы меня ни спросил: «Помнишь?..» — отвечаю: «Нет, ничего не помню».

Мне семь лет. Мы живем в большом сером доме на улице Неждановой. Там еще женская головка из белого камня вполоборота, прямо у самого подъезда, — это мемориальная доска. В нашем доме жила знаменитая русская балерина Екатерина Гельцер. А теперь мы живем в ее квартире. Мы — это я, мой брат Андрис (он старше меня на год и одиннадцать месяцев), наша бабушка (мамина мама — бабуля), наши мама и папа. В нашей квартире — белые колонны и лепнина на потолке с вензелями «Е. В. Г.» (Екатерина Васильевна Гельцер). А еще — подоконники из белого мрамора; все охают, когда приходят к нам в первый раз, а мы привыкли. У нас четыре комнаты: спальня, большая, детская и «за ванной».

В спальне живут папа и мама, и ее закрывают от нас на ключ. Ну, потому, что если спальню не закрыть (а такое иногда случается), то. Меня интересуют мамины шкафы: там есть розовый пеньюар — предел моих мечтаний. Однажды на Новый год мне разрешили в нем походить, а так — нет, это НЕЛЬЗЯ! Но если спальня открыта, то ведь никто не узнает! А еще я люблю покопаться в ящиках — там можно найти кучу всяких удивительных вещей: кружевное белье, цветные бусы, а внизу, под пеньюаром, — коробки с туфлями. ТАКИМИ!!! Там есть совершенно золотые, как у принцесс, а еще черные на прозрачном каблуке, а еще с каблуком, который весь в камушках!

У Андриса свои интересы — он копается в отцовском столе. Андрис может отыскать подарки, приготовленные для нас к празднику, но спрятанные. А еще в спальне прячут от нас сладкое: если не спрятать, мы все съедим, сколько бы ни было!

В детской раньше жила я с моей бабушкой и моим братом. Наши кровати стояли по разным стенам: моя — ближе к окну, а его — ближе к двери. А бабушкина кровать «выезжала» из Андрисовой. Но теперь у Андриса своя комната, потому что он уже большой — и живет «за ванной»: чтобы попасть к нему, нужно пройти через ванную.

В воскресенье в школу идти не надо, и я очень люблю, пока родители не встали, поскрестись в дверь к Андрису — он тоже уже не спит (я знаю) — и забраться к нему в постель. Он иногда меня пускает. Вообще-то мне не разрешают лежать с ним в одной постели, но все еще спят. Комната крошечная — там только секретер и диванчик Андриса, где мы лежим и тихонько болтаем. У секретера можно открыть крышку, накинуть на нее покрывало, и получится что-то вроде шалаша. Тут мы играем в геологов (наша тетя — сестра мамы, она геолог).

Но вот в ванной хлопнула дверь, потекла вода — отец проснулся, собирается в театр. Театр — это его мир, он где-то там. наверху. высоко-высоко! Там все другое, но иногда нас тоже туда берут. Когда отец завтракает, можно и поболтаться рядом. Он ест все правильно: пьет свежий морковный сок, потом — много разных витаминов: это для сил. У меня тоже есть свои — называются «поли-вита-ми-ны»: желтые, кругленькие, я их приберегаю. Мне кажется, что, если засунуть их под верхнюю губу, — это очень красиво. И я хочу дождаться выхода на улицу, чтобы все видели, как это здорово. А еще отец варит кашу, и мы будем ее есть. Но каша — такая гадость! Без молока, без соли и сахара! Можно, конечно, полить ее сверху медом, но попробуй только скривиться — у отца не побалуешься. «Спасибо, папочка!»

Отец сидит в шелковом халате — халат пахнет им. А спит он в пижаме, иногда — и в вязаной шапочке, потому что холодно. Окна на ночь открыты настежь. Ноги всегда в носках: ноги — это его «хлеб». А в уши он вставляет затычки специальные — чтобы не слышать, когда на прогулку выйдет Прут. Прут — огромный пес, он живет в нашем доме, на первом этаже, а гуляет во дворе и громко лает. Отец очень сердится, может и бросить что-нибудь в форточку — что под руку попадется: как-то бросил свой любимый одеколон. После завтрака отец собирается на работу. Он складывает вещи в большую плетеную полосатую сумку, отец привез ее из Мексики. А мне он привез настоящий мексиканский костюм: белое платье, все вышитое разноцветными нитками, а к нему настоящее сомбреро!

Мы с Андрисом выйдем на балкон, чтобы посмотреть, как отец идет в театр. Улица пустая — она и так-то тихая, и машин по ней ездит мало, а в воскресенье и совсем тихо. Отец идет своей «выворотной» походкой, большой и очень красивый. На нем замшевая куртка цвета его волос — золотистая. Отец поворачивается, машет нам рукой и улыбается. У него сегодня хорошее настроение. Он очень разный. А вчера в гараже кто-то сказал ему «Эй, парень!» — отцу понравилось. (Перед его уходом слышу приглушенные голоса в самом конце длинного коридора, у входной двери. Медленно выползаю из детской и выглядываю. Они стоят и целуются. Мама обняла отца за шею, он меня видит, но не останавливается: «А подглядывать нехорошо». — «А я и не подглядываю, я — так»).

Сегодня отца отправили за продуктами. Нам нужно всего много — у нас семья. Но мы не будем стоять в очереди и выбивать чек. Отец откроет неприметную дверь, и мы окажемся в магазине, но с другой стороны — как бы за кулисами. Отец пойдет по коридору, а вокруг все будут всплескивать руками, улыбаться и восклицать: «Марис пришел! Марис пришел!» Знакомые «тетушки» станут отдавать распоряжения, отца усадят и начнут сносить к его ногам (которые его «хлеб») в ящиках и больших пакетах — огурцы и помидоры, мандарины и венгерские компоты (мы их с Андрисом так любим), а еще душистый ананас! Разве это видано — ананас зимой! Отец сидит, смеется, шутит с удовольствием. Его черная норковая куртка расстегнута, шапочка — набекрень. Я стою рядом — мне все интересно. Потом эти «тетушки» придут на его спектакль нарядные и очень довольные. Загружаем продукты в машину. «Па, а почему ты никогда не считаешь сдачу? Вот бабуля — она всегда считает». — «Ну. — он молчит, думает, — если меня на много обманут, я увижу, а если на мало — ну и ладно, Бог с ними».