Бурный финиш - Дик Фрэнсис

Единственно неприятным было то, что мне не хотелось начинать новый рабочий день со слипающимися глазами. Билли зевал не меньше моего, сооружая очередной бокс, и только пожилой Альф успел отдохнуть. Поскольку он почти ничего не слышал, даже если кричать ему в ухо, мы трудились в полном молчании, словно роботы, погрузившись каждый в свои мысли, далекие друг от друга, как полюса магнитов. Одинаковые полюса отталкиваются, разные притягиваются. Мы с Билли были два холодных Северных полюса.

Обратно мы возвращались с полным грузом, как это было заведено у Ярдмана. Он не любил порожних рейсов, особенно межконтинентальных. Поэтому он не ленился обзванивать клиентов, чтобы обеспечить полную загрузку. Владельцев это устраивало — в таком случае Ярдман предоставлял им скидку. Тимми и Конкер не одобряли этой практики, и теперь я понял почему. Человеческий организм не любит фокусов со временем. Но где-то над Атлантикой мою сонливость и усталость как рукой сняло. Я впервые столкнулся с лошадью, разбушевавшейся в полете.

Старый Альф потряс меня за плечо, и, увидев в его глазах испуг, я мигом вскочил на ноги и поспешил туда, куда он показывал, — в переднюю часть салона.

Во втором от начала боксе увесистый трехлетний жеребец разломал свой хомут и теперь стоял в деревянной клетке, не сдерживаемый ничем. Его передние ноги были связаны, но он методично бил задними. Он был весь в мыле и время от времени тревожно ржал. Его сосед, прижавшись к краю бокса, пугливо закатывал глаза, стараясь не попасть под копыта буяна. Доски дрожали, дребезжали и начали трескаться, еще несколько ударов — и все сооружение рухнет.

Рядом со мной возник второй пилот. Нервно теребя меня за рукав, он прокричал:

— Капитан говорит, что не может вести самолет, когда лошадь так прыгает! Он говорит, что надо заставить ее стоять спокойно, иначе нарушается баланс.

— А как ее заставишь?

— Это ваша проблема, — отозвался он. — И бога ради, сделайте что-нибудь поскорее!

Задняя часть бокса уже была разломана. Цепи, правда, удерживали ее части на месте, но через минуту-другую все может развалиться. Тогда мы окажемся один на один с обезумевшим животным, и стоит ему заехать копытом в иллюминатор, герметизация нарушится и нам всем настанет конец.

— У вас на борту есть шприц и снотворное?

— Нет. Обычно мы выполняем пассажирские рейсы. Почему вы не захватили?

Не было инструкций, предусматривающих наличие всего этого при перевозках животных. Это, конечно, упущение, но рассуждать об этом было поздно.

— У нас в аптечке есть транквилизаторы, — сказал второй пилот, но я покачал головой.

— Не пойдет. Они непредсказуемы. Могут успокоить, а могут, наоборот, возбудить, — сказал я и подумал, что, возможно, жеребец взбесился как раз от неправильной дозы. С лошадьми часто получается наоборот, к тому же просто невозможно сделать инъекцию из обычного шприца взбесившейся лошади.

— Принесите нож, — сказал я. — Или что-нибудь длинное и острое. И поскорее.

Второй пилот повернулся и, спотыкаясь, побежал по проходу. Между тем жеребец окончательно выломал заднюю стенку. Затем развернулся и просунул голову между двух брусьев, пытаясь высвободиться. В его глазах была паника.

Билли вытащил из-за пазухи револьвер и дрожащей рукой стал целиться в голову жеребца.

— Не валяй дурака! — крикнул я. — Мы на высоте тридцать тысяч футов!

В этот момент появился второй пилот с хлебным ножом-пилкой в руках. Увидев револьвер, он чуть не упал в обморок.

— Н-не н-надо, — пробормотал он. — Н-не н-надо.

Зрачки Билли расширились. Он не видел и не слышал ничего. Он впился взором в жеребца, готовый пустить в ход оружие, которое могло убить всех нас.

Жеребец выбил чеку, скреплявшую брусья, и, протиснувшись между ними, вырвался на свободу, словно поток, прорвавший плотину. Я сделал шаг вперед и ударил его ножом туда, где голова переходила в шею. Каким-то чудом я угодил в сонную артерию. Отбежать я не успел.

Жеребец обрушился на меня, закатывая глаза, обливаясь кровью и тщетно пытаясь снова встать на ноги. Его грива забивалась мне в рот и лезла в глаза, его туша придавила меня к полу. Вздымающиеся бока жеребца словно делали мне искусственное дыхание, как в каком-то кошмарном сне. Он никак не мог подняться, постепенно его судороги ослабли, и он затих.

Тогда подошел второй пилот, схватил меня под мышки и выволок из-под поверженного животного. Кровь продолжала хлестать из его раны, растекаясь алыми ручейками по доскам пола. Альф распотрошил один из брикетов сена и стал забрасывать лужи. Сено тотчас же превратилось в бурую промокшую массу. Я не знал, сколько пинт крови в жеребце, но из этого, похоже, она вышла вся до капли.

Моя одежда намокла, от сладковатого запаха стала подступать тошнота. Шатаясь, я добрался до уборной, стащил с себя все, что на мне было, и стал отмываться. Я непрерывно дрожал.

Кто-то бесцеремонно распахнул дверь. Это был второй пилот. Он протянул мне брюки и свитер. Похоже, они были из его гардероба.

— Подарок фирмы, — сказал он.

Я кивнул в знак благодарности, оделся и пошел назад, успокаивая по пути прочих наших четвероногих пассажиров.

Второй пилот тем временем препирался с Билли насчет револьвера. Билли утверждал, что пуля не пробьет металлическую стенку. Пилот ругался и кричал, что нельзя так рисковать: мол, мог быть рикошет в стекла иллюминаторов. Меня же интересовало другое: почему Билли носит при себе заряженный револьвер так, словно это обычный бумажник?

Вернувшись домой, я рухнул в кровать и заснул как убитый. Утром я проспал и еле успел в Кемптон, где проводились скачки любителей. Я подумал, что достойным завершением этой недели будет падение с той дохлятины, на которой я опрометчиво согласился выступать. И хотя я неверно рассчитал момент, когда мой жеребенок прыгал через последнюю канаву, я не упал исключительно потому, что вцепился в жеребца, словно пиявка: уж очень не хотелось грохнуться на землю.

И хотя я удержался в седле, мой скакун, и без того не имевший особых шансов, вовсе потерял интерес к скачке. Я трусцой подъехал на нем к его склочному хозяину, который решил, что победа упущена из-за меня, о чем он и не преминул мне сообщить. Поскольку он превосходил моего отца на несколько земляничных листьев[2], то считал, что имеет право свободно изливать свою желчь. Я слушал, как он выражает сомнения в моей способности проехать и в телеге, и думал, как же он обращается с жокеями-профессионалами.

Отец Джулиана Текери, проходивший мимо, услышал обрывки его монолога, и на лице его выразилось крайнее удивление. Когда я вышел из комнаты для взвешивания, он подошел ко мне со списком лошадей, которых собирался заявить на скачки, и мы отправились обсуждать его в бар. Текери купил мне лимонад, мы сели за дальний столик, и он разложил на нем бумаги. Я понял, что постоянные успехи его лошадей были неслучайны: он был очень толковым специалистом.