Волшебный свет - Фернандо Мариас

Все эти соображения долго будоражили мои мысли, а когда я уже был готов наконец уснуть, какое-то смутное беспокойство охватило меня на несколько секунд. Это было странное ощущение, мне трудно его определить, я бы не рискнул назвать его моментом яркого озарения или первыми ночными видениями, вызванными и навеянными природой моих размышлений. Мне казалось, я путешествую где-то в далеком прошлом, и что это та самая ночь, когда я, вот как сейчас, уступил свою кровать смертельно раненому человеку, и точно также не мог уснуть, лежа в гамаке на заднем дворе, чувствуя беспокойство от чужого присутствия в нескольких метрах от меня, в окружавшей нас обоих полнейшей тишине, – такой же, какая окутывала рабочий квартал, где я жил, – и также, как в тот день, когда мы были среди полей, мы будто парим с ним вдвоем в специальной капсуле, вне привычного времени и пространства. В какой-то момент это ощущение стало таким явным, что мне – я понял это всем своим существом – действительно показалось: совершенно неважно, прошло ли между двумя этими событиями двадцать семь лет или всего несколько секунд. По-настоящему важным являлось лишь то, что мы были там вместе, а теперь мы вместе здесь, и что мы снова будто парим в тишине.

Реальность вернулась с первым светом зари. Едва открыв глаза, я сразу же встал; я знал, что мне надо делать, и не хотел терять времени.

В двух кварталах от моего дома находилась небольшая мастерская по автосервису, владелец которой был человек немолодой и холостой, как и я, так что нам иногда случалось вместе пропустить по стаканчику. Хотя утро еще только начиналось, он уже был на ногах – «труба зовет», как он выразился – когда я подошел к нему и попросил напрокат старенький грузовичок, на котором он ездил за бензином. Вручая мне ключи, он предупредил меня, что мотор на пределе, и просил следить за температурой. Я обещал ему вернуть машину сегодня же утром и подкатил ее к своему подъезду.

Я решил отвезти этого человека в психиатрическую клинику. Сначала, в течение первых часов, которые я провел рядом с ним, с той минуты, когда увидел его в баре, я, было, подумал, что он счастлив на свой манер, и что ему нравится его независимость; но когда я оказался свидетелем стычки с мальчишками, а потом увидел – вроде бы незначительная деталь – как он жалобно посмотрел на меня и уснул, положив мою руку под щеку, я убедился в обратном. В клинике его хотя бы осмотрят. Такое же решение казалось мне лучшим из возможных много лет назад, и сейчас я считал точно так же.

Когда я вошел в квартиру, он уже не спал. Я помог ему надеть мой старый летний, давно забытый в шкафу костюм из белого льна, который хоть и был несколько поношен, но в любом случае выглядел гораздо лучше, чем его засаленная одежда. Мы вышли на улицу. Пока мы ехали в лифте, я вдруг подумал, что все повторяется снова, в деталях, одно за другим, как в тот день, когда я привез его в Приют для престарелых. Так что для меня не было ничего странного в том, что он немного занервничал, когда садился в машину, а потом, через несколько минут успокоился и стал безразлично смотреть в окно.

День только начинался, но жара стояла уже такая, что, казалось, мы едем в духовке. Свернув на шоссе, которое вело к клинике, я сбавил скорость, чтобы не перегревать мотор, однако, несмотря на мои предосторожности, он все равно перегрелся, и то и дело глох, никак не реагируя на то, что я изо всех сил давил на газ. Преодолев кое-как поворот и выехав на прямую дорогу, мы стали постепенно терять скорость и, в конце концов, встали посреди дороги, где не было никакой тени, чтобы укрыться от беспощадного солнца. Я поднял капот и налил в радиатор немного воды, которую держал про запас в бутылке под сиденьем водителя. С машиной вроде не случилось ничего серьезного, но чтобы двинуться дальше, нужно было дать мотору немного отдохнуть. Я сидел в кабине, открыв обе дверцы, чтобы создать хоть какую-то видимость сквозняка, как вдруг этот человек вышел из машины и стал обходить ее кругом, но как-то неуверенно: несколько шагов туда, несколько шагов сюда, до тех пор, пока его непонятное нетерпение не улеглось, и он неподвижно застыл у обочины дороги, спиной ко мне, глядя за горизонт.

И тогда случилось вот что.

Он стоял совершенно неподвижно, будто каменное изваяние. Белый костюм отражал солнечный свет так сильно, что на несколько мгновений это меня ослепило, хотя я не мог оторвать от него глаз – такая мощь и такое сияние исходило от его неподвижной фигуры. Даже когда я закрыл глаза, я все равно продолжал видеть вспыхивающие точки; они мелькали у меня на роговице, словно крошечные, черные насекомые. Я потер глаза тыльной стороной ладоней, чтобы привыкнуть к слепящему свету, и вышел из машины с тем, чтобы снова усадить этого человека в кабину – ко всем его бедам и болезням, ему не хватало только солнечного удара.

Я был в нескольких шагах от него, как вдруг он обхватил голову руками, изо всех сил сжав виски ладонями, и стал, пошатываясь, пятиться назад, будто кто-то невидимый толкал его, или будто его поразило молнией. Я никогда не видел его таким раньше. И в том, как он обхватил голову руками, и в том, как неуверенно ступал по земле – в каждом его движении чувствовалось изящество. Опасаясь, как бы солнце не наделало ему вреда, я подошел к нему и положил руку ему на плечо. Когда он обернулся и посмотрел на меня, я сглотнул слюну и обомлел. Человек, который стоял передо мной, был не тот, что минуту назад смотрел за горизонт у обочины дороги. Взгляд у него изменился настолько, что знакомые черты казались лицом другого человека. Это был напряженный и выразительный взгляд, его глубокие черные глаза светились силой и умом, и я узнал его, этот взгляд, потому что однажды видел, как он смотрел вот так, когда среди ночи меня разбудил его страшный крик – он тогда впервые очнулся от забытья у меня в доме. Тогда он напугал меня, я понял, что он взглянул в лицо Смерти; сейчас я испугался еще больше, потому что понял: то невидимое, что толкало его, почти сбивало с ног, была его собственная память, которая, проснувшись на одну секунду, вдруг вырвалась из заточения и теперь борется за то, чтобы навсегда остаться свободной.

У меня подкосились ноги; мне даже показалось, что я не устою и рухну на землю. По той простой причине, что я, как и он, тоже все вспомнил. Вспомнил и понял. Я понял, что сознание его проснулось, и я, я тоже вспомнил палящую жару, которая стояла в тот далекий день, раннее утро, яркие краски полей, сверкающие в лучах солнца… И я узнал то самое место, где мы с ним стояли, так близко друг к другу. Я узнал этот участок шоссе, где много лет назад я увидел на дороге труп человека; узнал и спуск в придорожную канаву, по которому я тащил тело, и раскаленный асфальт, по которому я волок его, а потом уложил в кузов грузовика; и я узнал тишину, которая окутывала нас тогда точно также, как сейчас. Человек смотрел на меня. В его глазах проносился поток воспоминаний, его воспоминаний, которые провели в заточении без малого три десятка лет, а сейчас вернулись к нему все сразу, с яростью вышедшей из берегов бурной реки. Перед его глазами прошли чередой образы довоенных лет его жизни, вплоть до дня расстрела и до момента рокового выстрела. И та жизнь, которой он жил после выстрела, тоже отразилась в его глазах. И когда он понял, что это не привиделось ему во сне, что эта жизнь и есть реальность, реальность мрачная, отвратительная, зловещая, его глаза засверкали и проявилось первое звено в цепи озарений, вспыхнувших в его сознании, пока каждая частица воспоминаний не заняла свое окончательное место в его больном мозгу. Но физически он был достаточно крепок, так что это жестокое эмоциональное потрясение не сбило его с ног. Я же не мог пошевелиться, будучи не в состоянии отделаться от того впечатления, которое произвел на меня чудовищный переворот в его сознании, который был особенно страшен по контрасту с его обычным состоянием безразличного покоя. И вдруг его губы пришли в движение. Я подумал – вот сейчас он заговорит, но этого не произошло, он снова стал медленно пятиться, неуклюже оступаясь, не отрывая взгляда от того невидимого, что стояло перед ним, умоляя это невидимое разрешить мне ему помочь, он ждал, чтобы я сказал ему: все не так, не может быть правдой страшная тайна, которую нашептала ему придорожная канава, и что этот окончательный и мощный удар, осознание его нынешней жизни, похожей на мрачный кошмар, тоже не может быть правдой. Я подумал, что сейчас опять услышу леденящий душу крик, который слышал много лет назад, но он молчал. Он повернулся на каблуках и торопливо зашагал по дороге, вне всякого сомнения, куда глаза глядят, но с непонятной целеустремленностью человека, который торопится прийти к месту назначения, хотя и не знает, что его там ждет. Он шагал все более решительно, расстояние между нами увеличивалось, очертания его фигуры размывались, стирались, пока не превратились в движущееся белое пятно, пока он, в конце концов, не завернул за поворот и исчез.