Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз

— Мне неприятен этот разговор, — выдохнул Адхам.

— Возможно. Но ведь именно это нас обоих лишило покоя.

Адхам помолчал в нерешительности, потом взмолился:

— Идрис, что ты меня преследуешь? Найди кого-нибудь другого.

— Малыш! — расхохотался Идрис. — У тебя нет совести. Меня разбудили вопли твоей женщины. А я так крепко спал. Но я не рассердился. Наоборот, пришел, чтобы предложить свою помощь, если потребуется. А отец, услышав стоны, просто повернется на другой бок, у него нет сердца.

Адхама это задело.

— Такова судьба. Ты можешь оставить меня в покое? Я же не вмешиваюсь в твою жизнь.

— Ты не любишь меня не потому, что я стал причиной твоего изгнания, а потому что я напоминаю тебе о твоей собственной слабости. Глядя на меня, ты понимаешь, что душа твоя грешная. Вот у меня есть причины ненавидеть тебя. Но так случилось, что сегодня ты мое мучение и моя отдушина. Не забывай — мы соседи! Мы первые, кто поселился на этом пустыре. Наши дети будут ползать здесь бок о бок.

— Тебе просто нравится издеваться надо мной.

Идрис надолго замолчал, и Адхам уже было подумал, что избавился от него, но тот, посерьезнев, опять спросил:

— Почему бы нам не помириться?

Адхам вздохнул:

— Я честный торговец, а ты зарабатываешь кулаками и насилием.

Снова раздался крик Умаймы, на этот раз громче. Адхам поднял глаза к небу с мольбой и увидел, что тьма уже рассеялась, а солнце восходит из-за горы.

— Какая ужасная боль! — воскликнул Адхам.

— А как прекрасно было наслаждение! — отозвался со смехом Идрис. — Эх, ты способен только распоряжаться имуществом и дуть в свирель.

— Радуешься, что мне плохо?!

— Нисколько! Я думал, это твоей жене плохо.

— Оставь меня в покое! — вскричал Адхам, не выдержав.

— Думал, так просто быть отцом? — с невозмутимым спокойствием спросил Идрис.

Адхам промолчал, вздохнув. Идрис проявил сочувствие:

— Ты умен. Я пришел предложить тебе работу, благодаря которой ты обеспечишь будущее своим детям. Это только первый твой отпрыск, будут еще. Ты ведь знаешь, самолюбие наше удовлетворено только, когда мы оставляем большое потомство. Что думаешь об этом?

— Светает. Шел бы ты к себе.

Вопли не прекращались. Адхам, не в силах их вынести, вернулся к хижине. Уже стало совсем светло. У порога он услышал глубокий вздох Умаймы, прозвучавший, как последняя нота печальной песни.

— Ну что?

— Обожди! — ответила повитуха.

У него отлегло от сердца, когда он уловил в ее голосе торжество. В этот момент старуха появилась на пороге:

— Всевышний послал тебе двух мальчиков!

— Двойня?!

— Да поможет тебе Бог воспитать обоих!

За спиной раздался смех, от которого у Адхама зазвенело в ушах:

— У Идриса дочь и уже два племянника!

Идрис направился к себе, напевая: «Время! Скажи мне, где счастье, где удача?» Повитуха вернулась.

— Мать желает назвать их Кадри и Хумам.

Вне себя от радости Адхам твердил:

— Кадри и Хумам. Кадри и Хумам.

Кадри предложил, утирая лицо полами галабеи:

— Давай покушаем!

Посмотрев на клонившееся к закату солнце, Хумам ответил:

— Да, не будем терять времени.

Они уселись на песок у подножия аль-Мукаттама. Хумам развязал узелок из красного полосатого платка, достал хлеб, фаляфель[5]и лук, и они принялись за еду, время от времени приглядывая за стадом, часть которого бродила неподалеку, а другая отдыхала, лежа. Братья были похожи друг на друга как две капли воды за исключением того, что в глазах Кадри чувствовался взгляд охотника, и это придавало его характеру резкости.

— Если б этот пустырь не надо было ни с кем делить, — с набитым ртом заговорил Кадри, — мы бы спокойно пасли здесь овец.

Хумам улыбнулся:

— Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, Кафар аль-Загари и из аль-Хусейнии. Если подружиться с ними, то они не будут нам мешать.

Кадри издал нервный смешок, вместе с которым изо рта посыпались крошки:

— У жителей этих кварталов один ответ для тех, кто ищет их расположения, — побои.

— Но…

— Никаких «но». Знаю я один способ: как возьму за ворот и как бодну головой в лоб, чтоб грохнулся лицом вниз или навзничь.

— Вот поэтому у нас и не счесть врагов.

— А кто тебя заставляет их считать?

Хумам заметил, что козленок отделился от стада, и свистнул. Животное замерло и послушно повернуло назад. Он выудил стрелку лука, провел по ней пальцами и отправил в рот, причмокнув. Прожевав, он сказал:

— Вот поэтому мы одиноки. И молчим подолгу.

— А что толку говорить? Ты все время поешь.

Хумам посмотрел на брата в упор.

— Мне кажется, что и тебе иногда одиночество в тягость.

— Всегда найдется что-то, что будет меня тяготить. Одиночество или что другое.

Оба замолчали, было слышно только, как они жуют. Вдали показались пастухи, возвращающиеся в аль-Атуф с горы. Они шли и пели. Один затягивал, другие подхватывали.

— А ведь эта сторона пустыря — продолжение нашего участка. Пойти на юг или на север — конца-края не найдешь, — Кадри звонко рассмеялся. — Везде поджидают враги. Но меня-то никто не посмеет задеть.

Приглядывая за стадом, Хумам произнес:

— Да, ты смелый. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и слухам о дяде, хотя и враждуем с ним.

Кадри в знак несогласия насупился, но ничего не ответил. Он обернулся к Большому Дому, одиноко стоящему неподалеку глыбой с расплывчатыми очертаниями, и сказал:

— Этот дом… Другого такого нет. Со всех сторон окружен пустыней. Совсем близко — улицы с дурной славой. Нет сомнения, его владелец велик. Дед, ни разу не видевший собственных внуков. А они тут, рядом, рукой подать.

Хумам взглянул на дом.

— Отец наш отзывается о нем не иначе, как с благоговением и почтением, — сказал он.

— А дядя так и осыпает проклятьями.

— Как бы там ни было, он наш дед.

— А что толку? Отец надрывается со своей тележкой. Мать работает весь день и полночи. Мы сидим здесь с козами и овцами, босые и полуголые. Он же укрылся за стенами. Бессердечный. Наслаждается всеми благами.